Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

К сожалению, я не сумела остаться верной своему трезвому настрою, через некоторое время после полуночи у меня разыгралось воображение. Сначала мне представились десять танцовщиц, кружащихся вокруг Лаци, потом количество танцовщиц по одной уменьшалось, наконец осталась одна, зато у него на коленях. И тут я заплакала.

От тихого эмоционального роняния жемчугов к трем часам ночи я перешла к рыданиям, в пять заголосила, а к тому времени, как Лаци вернулся, совершенно помяв свое красивое умное лицо, я способна была только твердить, что хочу умереть. Мои наручные часики, тикающие на мраморной столешнице ночного столика, показывали семь.

— Ты мне изменил! — тяжело дыша, истерически кричала я.

Он молчал.

— Ты был не с актерами, а с ночными дрянями!

Он и тут промолчал.

— Ты для того оторвал меня от ребенка, чтобы в этом несчастном Париже делать из меня идиотку?

Глубоко обиженный, он медленно раздевался. Я видела, что глубоко его обидела, задев его честь, и все же не смогла взять себя в руки.

— Да будет тебе известно, — продолжала я зло, — что Мона Лиза уродка, в Пеште Карчи Вукович делает куда более красивые фотографии. Ненавижу эту вонючую Сену с ее грязными мостами, эти вечные «мсье» да «мадам», я хочу домой, к ребенку…

Лаци молча, со страдальческим лицом сидел в постели и смотрел на меня, как святой Себастьян на своих пускающих стрелы мучителей, кротким, всепрощающим взглядом.

Он спал до трех часов дня. Когда он проснулся, я попросила у него прощения. Он улыбнулся мне, погладил по голове и простил.

Вот когда я должна извлечь урок из своего скандального поведения в Париже. У Лаци давние связи с французами, там его очень ценят, как это показала и та парижская ночь, к тому же он — авторитет, и его нельзя считать просто частным лицом, просто мужем, который пляшет на задних лапах под дудку жены. Ведь сегодня вечером именно благодаря авторитету Лаци и Форбату я наконец-то буду играть первую в жизни главную роль, я не могу отвлекать мужа от общественной жизни, которая без него не может обойтись.

В общем-то, я просто хотела немного поболтать. Снять разыгравшееся перед премьерой волнение. Бедный мой Лацика, какая же у тебя жена эгоистка!

А вот и Дюри Форбат поднимается из подземки. Он всегда ездит на трамвае. По непонятным причинам у него нет автомобиля. Лаци считает, что это он из форса. Этого я, правда, не понимаю, ну да ладно, сейчас возьму и сама спрошу у Дюри, почему он наконец не решится купить автомобиль. Как он встревожен сейчас!

Я протягиваю ему руку.

— Я уже в порядке.

— Вы меня очень напугали. И все же, что произошло, когда вы звонили?

— А, ничего, просто вдруг разволновалась. Из-за премьеры.

— Уже не боитесь провала?

— Нет.

— Тогда показывайте туфли!

— Пожалуйста.

— Красивые.

— Я рада, что они вам нравятся. Не хотите немного прогуляться?

Мы идем по нижней набережной. Дюри сжимает под мышкой мои туфли.

— Кстати, Дюри, почему вы не купите себе машину?

— Потому что я не хочу иметь машину.

— Вы не купите машину, даже если женитесь?

— Я не женюсь.

— Почему?

— Потому что не хочу жениться.

— Вы шутите?

— Предположим.

На набережной сидят студенты университета: девушки, ребята, все держат в руках книги, а сами смеются.

Я встревожилась. Я знаю Дюри десять лет, за это время действительно надо было бы жениться. Ему тридцать семь лет, его пьесы ставят за рубежом, чего он ждет?

— Вы никогда не были влюблены? — вдруг спросила я.

— Я постоянно влюблен.

— Неужели?

— Конечно.

— И сейчас?

— Естественно.

— Надо же, вот уж не поверила бы.

Я не осмеливаюсь дальше приставать с расспросами. Он и так уже сказал страшно много. В том, что касается женщин, он самый скрытный мужчина в мире. Об этой стороне его жизни даже Лаци ничего не знает, а ведь он самый близкий его друг. В театральных кругах, конечно, всякое о нем болтают, поскольку всех сжирает любопытство. Однако все напрасно, раскрыть эту тайну не удалось никому. Я уже, например, слышала, что он нечувствителен к женским чарам. И даже еще кое-что похуже. Скверные сплетни и жалкие домыслы.

«Постоянно влюблен». Я рада, что он в этом признался. Может быть, после спектакля, если будет большой успех, он скажет и больше. Мне было бы спокойней, если бы я знала, что он счастлив.

Его пассия, мне так кажется, должно быть, страшно умная женщина. Эстетка, шекспировед или что-нибудь в этом роде.

— Как ты думаешь, Дюри, в двадцать первом веке Шекспир будет так же популярен, как сейчас? — спрашивает утром в постели дама-эстетка в пижаме.

— Думаю, да.

— А по-моему, он будет еще популярнее.

— Почему?

— Потому что драма сейчас ужасно деградирует.

— Где?

— Везде. Исключая, разумеется, венгерскую драматургию.

— Ух ты!

— И в первую очередь твои пьесы.

— Конечно, но, может быть, Сартра тоже не забудут.

— Вряд ли, у Сартра нет таких хороших типов, как у тебя. У него только философия.

— А у меня, наоборот, с философией плоховато. Критики вечно пишут, что у меня неясная философия.

— Ничего, прояснится. В двадцать первом веке все ясно увидят твою философию.

— Ты думаешь?

— Совершенно уверена. Если предположить, что двадцать первый век вообще наступит.

— Почему бы ему не наступить?

— Откуда я знаю? Много чего может случиться.

— Написать мне драму, чтобы двадцать первый век был?

— Напиши!

— Хорошо. Главной героиней будет восхитительная молодая женщина, радость всего человечества. Это будет роль для Кати Кабок.

— Ты прав. Эта Кабок сейчас самая талантливая молодая актриса Будапешта.

Ужас, я не умею выдумать ни одной умной женщины: как только за это берусь я, она тут же превращается в дуру. Счастье, что Дюри не умеет читать моих мыслей. В самом деле, какой может быть его возлюбленная? И о чем они разговаривают? В жизни не угадаю.

— Я только одному удивляюсь, — наконец громко нарушила я молчание, — что вы написали пьесу именно для меня.

— В этом нет ничего удивительного, — отвечает он, внезапно очнувшись от своих мыслей: видимо, он тоже задумался.

— И все же, почему?

— Потому что для Лаци я написал уже три пьесы. Настало время и для вас написать хоть одну.

— На свете еще не было писателя, который пошел бы на такой риск.

— Шекспир шел и на больший риск.

— Не шел. Насколько я знаю, он никогда не писал о глупых женщинах.

— Вы считаете себя глупой?

— Да.

— Почему?

— Не разыгрывайте невинность. И Лаци меня считает дурой, и вообще все, кто меня знает.

— Вы уверены, что и Шекспир счел бы вас дурой?

— Уверена.

— Возможно. И написал бы о вас пьесу. Вы очень ошибаетесь, если станете искать ум в его поразительных женских образах. Джульетта в самом благородном смысле этого слова дура. Разве она поступила умно, когда вместо красивого, богатого и благородного Париса выбрала Ромео? От чего только не уберегла бы она себя — от смерти брата, гнева родителей, самоубийства, — если бы у нее была хоть капля ума! Но его не было. Она легкомысленно, слепо любила, как маленькая дурочка. А Дездемона? И она, в том, что касается умственных способностей, во всяком случае, не лучше Джульетты: будучи молодой веронской девушкой, не найти себе лучшего любовного партнера, чем стареющий негр! Но сколь достойной восхищения сделала ее эта ограниченность! С точки зрения драматурга, это нечто, что вы называете глупостью, на самом деле редкая и исключительная способность. Нечто, из чего рождается трагическая красота или, если хотите, женская гениальность.