Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Всего я не помню, я в ужасных мучениях трепыхалась в компании без Лаци. Папа, под задорный хохот вцепившейся в него молодой актрисы, с мрачным лицом прошел мимо меня. Мама вымученно улыбалась несимпатичному замминистра, затеявшему с ней разговор о жизни современных домохозяек. Театральный критик с улиточьим лицом, тот, что в позапрошлом году пострадал в автомобильной катастрофе, поинтересовался, не привлекает ли меня актерская карьера.

Я без колебаний и, возможно, даже немного агрессивно ответила:

— Я стану актрисой.

— А как ваш муж оценивает ваше дарование?

— Он от меня без ума. — Я вызывающе посмотрела на гостя, который, сама не знаю почему, был мне неприятен.

Он, бедный, всегда, до самой своей смерти, писал обо мне плохо, хотя видеть мог лишь в таких маленьких ролях, которые даже не упоминались в афише. Он написал обо мне в роли Третьей продавщицы в пьесе «Голубое воскресенье»: «Каталин Кабок всего лишь тридцать секунд находилась на сцене, но и эти тридцать секунд показались зрителю слишком долгими». Лаци, который никогда не пользовался своим авторитетом, если дело касалось меня, настолько рассвирепел от такой злобности, что позвонил председателю Союза журналистов и потребовал исключения улитколицего.

— К сожалению, не могу этого сделать.

— Почему? — закричал, выйдя из себя, Лаци.

— Я только что получил известие, что на подъезде к Секешфехервару он на своей машине врезался в дерево на обочине шоссе и скоропостижно скончался.

Я разрыдалась. И сейчас, в ванне, готова заплакать, думая о бедном улитколицем, и, ей-богу, была бы рада, если бы сегодня вечером он сидел в театре в первом ряду, и даже не возражала бы, если бы он написал плохо об этой моей роли, которую — я это чувствую — сыграю очень хорошо.

Как многих из тех, кто бывал у нас в гостях за прошедшие десять лет, уже нет! Не одна сотня людей побывала в нашем доме за это время: актеры, критики, директора сберкасс, члены совета, партийные деятели, — Лаци любит общество.

И тогда, на другой же день после свадебного ужина, он пригласил нового гостя. Дюри Форбата.

Лаци был с ним восхитителен. Он встретил его вопросом, нет ли у него новой пьесы. Выяснилось, что есть. Они съездили на машине на квартиру к Форбату за рукописью, и застигнутый врасплох писатель в девять часов вечера, сидя за нашим маленьким журнальным столиком, с горящим лицом читал свою пьесу «Что же завтра?». Пьеса рассказывала об одном архитекторе, который, не веря в прогресс человечества, в своем собственном доме с членами своей семьи создает то прекрасное общество, о котором мечтали великие революционеры.

Мне казалось, что я слушаю хорошую и интересную пьесу, и по прочтении я наградила ее восторженными аплодисментами. Однако Лаци не хлопал. Он сидел вытянув вперед голову и молчал. Форбат отчаянно смотрел на меня, а я не знала, как ответить на этот его взгляд, и потому с сочувствием деликатно опустила глаза.

— В этом таится возможность шедевра! — неожиданно воскликнул Лаци. — Я до тех пор не выпущу тебя отсюда, покуда ты этот шедевр не создашь.

Он схватил рукопись и повел писателя в комнату для гостей. Три недели они там жили оба, мне позволялось заходить к ним, лишь когда мы с тетей Марией накрывали им на стол или выгребали из разных углов комнаты сотни перемаранных выброшенных страниц.

Тут я впервые поняла, что это такое, то, что называется творческой лихорадкой. Лаци в это время не брался ни за какие роли в кино, ни за работу на радио: днем и ночью, можно сказать — беспрерывно, он работал с Форбатом. Через неделю к нам пришли директор Большого театра, секретарь Государственного совета профсоюзов, симпатичный замминистра и председатель Союза писателей; они провели несколько часов в святилище, куда мне даже вступать было запрещено.

Вторую ночь своего супружества я провела дрожа в одиночестве и — признаюсь в своей слабости — хныча, но вскоре мне удалось справиться с этой недостойной творческого человека мелочностью. На второй неделе я уже гордо плакала все мои бессонные ночи напролет. С высоко поднятой головой я ждала: вдруг Лаци все же придет ко мне; и когда он не приходил, я чувствовала, что поднимаюсь еще на одну ступеньку в воспитании твердости духа.

В первый день третьей недели, на заре, в мою спальню ворвались двое бородатых мужчин.

— Пьеса готова! — проорали они, обнимаясь.

Сорок человек слушали в тот вечер пьесу «Что же завтра?». Только тогда я по-настоящему осознала, насколько глупа. Я не помнила, чтобы уже однажды ее слушала! Даже теперь, десять лет спустя, лежа в этой ароматной, пахнущей хвоей, воде, я продолжаю думать, что, когда Форбат читал свою пьесу впервые, главным героем был архитектор, а не чугунолитейщик.

Как бы там ни было, все приглашенные с воодушевлением аплодировали. Все жали Форбату руку и заранее желали Лаци удачи в его роли, явно тянущей на премию имени Кошута. Во время восторженных рукопожатий Форбат снова искал моего взгляда, как при первом прочтении. Но теперь я не смела смотреть ему в глаза, не смела, потому что новая пьеса мне совершенно не понравилась.

Гости один за другим торжественно и восторженно отзывались о пьесе. Лишь я молчала, с завистью слушая страшно умные, для меня непонятные рассуждения симпатичного замминистра, профсоюзного секретаря, председателя Союза писателей и остальных выступавших. Господи, вздохнула я про себя испуганно, ну почему же я такая глупая?

Туфли! Да, вчера на генеральной репетиции мне показалось, будто театральные туфли немного жмут. Быстрей из воды, пока не поздно, через час у меня будут туфли, какие я захочу; все должно быть идеальным, даже чуть-чуть неудобные туфли могут помешать на премьере.

Я люблю вытираться! Великолепное чувство, когда по тебе пробегает уйма махрушек и вытирает досуха. Ух! Совсем жарко стало. Вот сейчас я бы ни за что на свете не посмотрелась в зеркало. После ванны — нет: это уж было бы тщеславием, а я не тщеславна, просто умею ужасно радоваться жизни.

«Дор. Лац! Ушла покупать туфли, спи, а если проснешься, заезжай за мной на машине в кондитерскую на Вёрёшмарти. Жду тебя от десяти до половины одиннадцатого. Целую. Тв. сч. жен. Кат.».

Я прикалываю записку к его одеялу, он крепко спит, и у меня не хватает духу его разбудить. Сокращениями я пользуюсь потому, что и ими выражаю свою любовь, по-моему, «Кат» гораздо эротичней «Кати»! Кат! Это таинственно, волнующе, женщину по имени Кат можно вообразить прогуливающейся теплой лунной ночью по палубе океанского лайнера, а Кати — только на кухне в фартуке в горошек.

Вот и автобус. Это хороший знак, что мне не приходится ждать ни секунды на остановке. Сегодня весь мир — огромная гадалка, которая всяческими знаками подает мне вести о будущем. Она хочет, чтобы я поверила в успех, потому и автобус — вот он. И я верю в успех, но он ведь непредсказуем. Десять лет назад, например, мне не верилось, что спектакль «Что же завтра?» будет иметь успех. А успех был потрясающий, он принес Лаци вторую премию имени Кошута, на которую мы купили новую старинную мебель. Чугунолитейщик в исполнении Лаци вдохновил многих художников и скульпторов, его в качестве примера поминали на театральных дискуссиях; и Дюри Форбат, который, между прочим, не был доволен своим произведением, тоже сказал, что ради Лаци стоило «смонтировать» эту пьесу.