Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

В правой руке у меня болтаются упакованные туфли. Человечество ожидает прекрасное будущее, такое, какое для него, вероятно, придумывает Дюри Форбат, когда покупает новую авторучку. Левой руке чего-то не хватает. Ей не хватает ладошки маленькой Мари. Не надо было мне сегодня отпускать ее в школу. «Удостоверяю, что моя дочь, Марика Мереи, сегодня не может посещать школьные занятия из-за приготовлений к премьере». Это был бы прекрасный литературный текст.

— Девушка, будьте добры: один кофе и пирожное без крема.

Большой бледно-лиловый зал кондитерской полон света. Здесь словно постоянно расхаживает взад-вперед некий прозрачный маляр.

Из-за пятого столика на меня скалится седая мужская голова. Это Хаппер, театральный ростовщик. Он сидит в обществе незнакомой молодой девушки. Хаппер — красавец мужчина, из той породы, на которых смотреть противно, до того красивы. Живет он тем, что дает актерам в долг под двадцать процентов. Другими видами искусства он не занимается, писателей, например, не финансирует, в них он не уверен. Я слышала о нем много плохого, поэтому обошлась с ним решительно и сурово. Правда, один раз я приняла его близко к сердцу.

— Госпожа актриса думает, что я какой-нибудь жестокий Гарпагон? Ну-ка, посмотрите! Видите эти двенадцать фотографий? Двенадцать могил, чистых, ухоженных, в цветах. Двенадцать прекрасных памятников. А знаете, госпожа актриса, чьи это могилы? Тех, чьи родные живут далеко, в Америке. Эти могилы покрыл бы бурьян, сорняки, если бы жадный и злой Хаппер не ухаживал за ними. Видите ли, госпожа актриса, это моя страсть, это моя неизвестная семья из двенадцати членов…

Я расчувствовалась. Даже устыдилась, что думала о нем плохо. А выяснилось, что Хаппер с этими своими могилами очень даже чувствительный человек и личность его совсем не исчерпывается гадким ростовщичеством.

Я вежливо, чуть ли не сердечно ответила на Хапперов оскал.

Кофе был вкусный, пирожное тоже. О! Половина одиннадцатого, а Лаци все еще нет. Неужели он так ужасно проспал? Мне начинают чудиться кошмары. Я вижу нашу машину, поднявшуюся на дыбы, Лаци сидит на капоте, и за спиной у него шуршат крылья.

В лиловом зале появляется высокая девушка и торжественно объявляет:

— Актрису Каталин Кабок просят к телефону.

Я встаю. Все на меня оборачиваются — и те, кому знакомо мое имя, и те, кто впервые его слышит. Я направляюсь к телефонной кабинке и чувствую, что походка у меня не слишком уверенная. Ничего не могу поделать, не могу я идти размеренно, когда на меня смотрят. От пристальных взглядов мягкое место у меня приобретает большую, чем надо, значимость, и возникший таким образом лишний вес вызывает покачивание в талии. Оно не слишком бросается в глаза, но чуждо моей натуре.

— Алло, кто это?

— Алло, дорогая!

— Лаци, это ты?

— Я.

— Ты что так опаздываешь?

— Послушай, дорогая! Я не могу приехать.

— Не можешь?

— Не могу. Приезжают французские актеры, я ответственный за прием, мне надо ехать в аэропорт.

Я, пошатываясь, возвращаюсь к своему столику. Теперь мне безразлично, смотрят на меня или нет. Расплачиваюсь и от расстройства даю официантке на чай целых три форинта. Все пропало. У меня вечером премьера, первая настоящая премьера. Лаци должен был бы встречать меня с большим букетом роз: хоть и в двадцать девять лет, но ведь я наконец-то сегодня вечером выступаю в Новом театре… Значит, никто не будет держать меня за руку? Марика в школе, папа, мама, с тех пор как на пенсии, в Залаэгерсеге, Лаци в аэропорту. Я одна с моими туфлями.

Я стою на площади.

— Алло! Квартира Форбата?

— Да.

— Это вы, Дюри?

— Я.

— Это я, Кати. Я на площади Вёрёшмарти, звоню из телефона-автомата возле книжного магазина.

— Хорошо, что позвонили. А я как раз пишу о вас.

— Тогда не буду вам мешать.

— Вы и не мешаете. Что нового?

— Я купила для премьеры замечательные туфли. Театральные, знаете ли, жали вчера на генералке. Я боюсь, Дюри, боюсь!

— Не бойтесь! Вы будете иметь успех.

— Неправда. Я провалю вашу пьесу.

— Не говорите глупостей! Даю вам честное слово, что с сегодняшнего вечера вы будете в числе трех первых актрис Будапешта.

— Мне плохо, Дюри.

— Господи, боже мой, вам плохо?

— Нет. Приходите сюда за мной и подержите меня за руку!

Я выхожу из кабинки. Дует слабый ветерок. Очень кстати. Какая последняя фраза третьего действия? «В этом наша ирреальность и наша поэзия». Разбуди меня среди ночи, я и тогда точно отвечу, какая фраза где находится в пьесе.

Я разворачиваю сверток. Господи, какие красивые туфли!

Беда моя в том, что я очень горячая. Я не умею воспринимать события в их последовательности, все запутываю и, естественно, в большинстве случаев не понимаю, что происходит.

— Кого ждем, малышка? — слышу я рядом с собой.

Я не оборачиваюсь, рядом стоит тип, этакий бегемот на двух лапах, элегантный, как водится в центре города.

— Мужа, он у меня полковник полиции, — отвечаю я, демонстрируя свой бесстрастный, холодный профиль, я всегда так делаю — коротко и элегантно; остолбеневший тип тут же убирается.

Я, как героиня трагедии, не умею обуздывать свои страсти. К примеру, страсть, которую испытываю к Лаци. Слушайся я своего разума, мне было бы легче жить. Правда, поскольку я не отношусь к существам разумным, и из этого ничего хорошего не вышло бы.

Вот и в Париже беда была в том, что я не могла войти в положение Лаци и не понимала, почему он оставляет меня дома, в отеле, хотя знала — он ведь сказал, — что у него встреча с французскими актерами.

— Ты же ни слова не знаешь по-французски.

— Это правда, — признала я.

Он поцеловал меня и ушел, а я осталась в комнате, оклеенной бордовыми обоями, смотрела в окно, в квартиру напротив, где четыре негритянские девушки сидели вокруг стола и над чем-то смеялись. Потом мне наскучили негритянки и узкая улочка, и я легла спать.

— Я должна быть горда, — пыталась я себя уговорить.

И это действительно так, поскольку Лаци был первым актером, который после смерти Сталина смог поехать в Париж, правда, он и в роли Сталина был очень хорош. Мало того, и я с ним поехала, хотя у меня вовсе не было никаких заслуг. Мне было страшно уезжать, двухлетнюю Марику пришлось отвезти к родителям в Залаэгерсег: Мария чудесно с ней управилась бы, но я не могла доверить ей ребенка. Я знаю, что поступила с ней несправедливо, ведь Мария — в прошлом актриса Сегедского театра — для двухлетнего ребенка была достаточно интеллигентна.

— Я должна быть горда, — твердила я и дальше, и моя гордость действительно возрастала, когда я представляла себе, как Лаци в компании французских артистов непринужденно болтает о проблемах искусства, в которых я и по-венгерски ничего не понимаю.