Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Знаете, товарищ Мереи, вам надо бы сыграть в новой венгерской пьесе, и как можно скорее. В пьесе на современную тематику, — тихо и задумчиво сказал заместитель министра, пронизанный лунным светом.

— Я уже сделал в кино несколько попыток по отображению современности.

— Не надо на это ссылаться. Мы очень хорошо знаем ваши заслуги в этой области. И были бы очень рады, если бы вы и на сцене предприняли такие шаги.

— К сожалению, с драматургами у нас дела обстоят не так хорошо, как с киносценаристами.

— Знаю, но все же у нас есть таланты, которые мы не используем в достаточной мере. Вот, например, этот Форбат.

— Но ведь товарищ замминистра знает, какую резкую оценку получило творчество Форбата на театральной конференции, и я тоже критиковал его за буржуазные методы.

— И очень правильно сделали. Форбату это наверняка было на пользу, и он будет счастлив, если мы предоставим ему возможность сделать правильные выводы. Знаете, о ком надо было бы написать пьесу этому Форбату? О чугунолитейщике. Что вы на это скажете, товарищ Мереи?

На террасе было прохладно. Потому я так хорошо и помню весь разговор: когда я мерзну, у меня потрясающе хорошо работает голова. Я настоящий холодильник, во мне сохраняются свежими чужие слова.

Было похоже, что они окончательно обо мне забыли. Если бы я сжалась и, к примеру, превратилась в мышь, они бы этого не заметили. И тут между ними начался разговор, из которого, несмотря на прохладу, я не поняла ничего. Речь зашла о действительности, о том, что то, что мы видим, вроде бы и не действительность, а что-то другое, но что именно — об этом они выразились совершенно научно.

Как хорошо в ванной думать! Голубая плитка отовсюду отбрасывает на меня свой голубой отсвет. Если я совсем чуть-чуть шевелюсь, вода тоже приходит в движение и пробегает вдоль всего тела, от пальцев ног до подбородка. В самом деле, какая она, действительность? Я никогда еще не задумывалась серьезно над этим вопросом, но теперь попробую. Наговорю в воду, как в большой микрофон, в котором и сама целиком помещаюсь. Наговорю в саму себя. Как смеялась бы Марика, окажись она сейчас в бассейне, если бы ей, лапоньке, не надо было маяться в школе!

— Словом, действительность — это, например, лежу я на следующий день после премьеры в саду под цветущими деревьями, а когда открываю глаза, вижу, что на улице стоит длинная извилистая очередь из одних почтальонов и очередь эта продолжается до самого моста Маргит. Я с интересом разглядываю уходящую в бесконечность почтальонскую очередь и тут замечаю, что у всех у них огромные пачки писем. Вот очередь всколыхнулась, пришла в движение, почтальоны один за другим складывают передо мной пачки писем. А случилось вот что: Всемирная почтовая федерация по случаю моего необычайного успеха в пьесе «Счастье» постановила все доставляемые в этот день письма со всего света переправлять на мой адрес. Подходят почтальоны, сыплют к моим ногам конверты, и постепенно весь сад покрывается конвертами: белыми, голубыми, зелеными, желтыми — с яркими марками, на которых пестреют шестеренки, розы, пирамиды, электровозы, львы, королевы, развалины замков, революционеры, птицы, папы, игроки в водное поло, атомные устройства; гора писем все растет: сначала она покрывает газон и клумбы, потом по пояс фруктовые деревья, наконец наш дом и сад совершенно затоплены потоком писем. И тогда в вышине, на вершине горы, я начинаю читать письма. На всех языках мира я читаю о том, что кто-то не может больше жить без кого-то, как много страдал перед смертью бедный дядюшка Н., что на свете нет младенца прелестнее, чем у П., что по случаю дня рождения его высочества или по случаю смерти президента принимают от нашего правительства самые искренние пожелания успеха, а также выражения соболезнования. Да, если бы я прочла все покрывающие наш сад личные, представляющие общий интерес и дипломатические письма, я могла бы узнать действительность, но и в этом случае лишь настолько, насколько отражает ее один день, да и из этого одного дня только те, едва значимые частности, о которых написано в некоторых письмах. «Уважаемые слушатели! Вы слушали заявление о действительности Каталин Кабок, исполнительницы главной роли в пьесе «Счастье». Передача будет повторена завтра в это же время».

Если бы мне тогда пришло это в голову! Я бы рассказала Лаци и замминистра. Но тогда мне ничего не приходило в голову, вследствие чего и я не пришла им в голову. В день свадьбы мне казалось, словно меня и нет вовсе и я только каким-то образом сама себе мерещусь.

Однако в доме, в холле, преобразованном в буфет, куда я просочилась незаметнее сквозняка, я вновь вернулась в действительность и обрела плоть. Меня изучали любопытные взгляды, на меня сыпались мудрые улыбки стареющих актрис.

— Какая ты славная и молоденькая, милочка, немудрено, что Лаци потерял голову, — сладко проговорила одна выдающая себя за пятидесятилетнюю шестидесятилетняя дама.

— Как будто в первый раз, — вступила еще одна декорированная мумия.

— Насколько мне известно, у вас всего-навсего шестнадцать лет разницы, — вдруг брякнула как расстроенная арфа третья, — в самом деле пустяки. Через шестьдесят Лаци будет девяносто пять, а тебе семьдесят девять.

Все три поцеловали меня. И тут я встретилась взглядом с одним моим театральным кумиром. Глядя на меня с пониманием, ко мне приближался высокий, стройный пожилой господин.

— Что делать, актеры довольно смешная порода людей. Есть, правда, и исключения. Меня, например, не интересует публика. Я играю не для нее.

— А для кого? — уставилась я на своего кумира.

— Для себя. Я делаю это из удовольствия.

— О…

— Вы удивлены?

— Очень.

— И хорошо делаете, милая. Человек должен удивляться, пока может.

Он с улыбкой кивнул мне и отошел.

— Старый дурак, — услышала я у себя над ухом даже в шепоте приятный глубокий голос.

Я повернулась. На меня, дружелюбно моргая, смотрел толстый кинокомик.

— Знаете, это искусственный человек. Не настоящий. Всего шестьдесят девять кило. Ну что тут скажешь? Надеюсь, вы на правильном пути и должным образом цените толстых мужчин.

— Естественно, — пролепетала я.

— Тогда привет. — Он похлопал меня по щеке. — Знаешь ли, детка, мужчина начинается со ста килограммов. Я бы даже сказал, что ниже этого веса человек не может быть настоящим человеком. Худоба — величайшая беда на свете. Посмотри вокруг, детка! Все интриганы театрального мира костлявые. Доброта и понимание способны удержаться лишь в красивом толстом теле.

Он еще раз потрепал меня по щеке и стал прокладывать себе дорогу к официанту, который вынес из другой комнаты поднос, уставленный рюмками с вином.