Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

На самом деле все было совсем не так. После моего позорного провала с декламацией «Агнеш» я исчезла со сцены. Однако несколько дней спустя я прочитала в газете, что в Доме актера состоится диспут о современной драме, в котором выдающиеся писатели и актеры обсудят «самые злободневные вопросы нашей театральной культуры». Поскольку я была уверена в том, что Ласло Мереи будет в нем участвовать, я пробралась на этот диспут.

Там я впервые услышала имя писателя Дёрдя Форбата. Я запомнила его только потому, что докладчик назвал Дюри писателем, пользующимся уродливыми буржуазными методами, герои пьес которого своим постоянным мелкобуржуазным хныканьем вредят сознанию зрителей. Из этого интересного анализа я поняла не слишком много.

После нескольких выступлений, которые одобряли знания и прозорливость докладчика, с кресла, обтянутого красным плюшем, поднялся Лаци. Да, ты, мой Лацика. Ты, наверное, видишь сейчас во сне, как твоя жена стоит на сцене и, взяв за руку автора, низко кланяется публике под вихрь аплодисментов.

Ты увидел меня тогда и говорил изумительно красиво. Я не понимала, что ты говоришь, только слушала голос. Помню, и ты осудил за что-то Дюри Форбата, но за что ты его осудил, я ни тогда не поняла, ни сейчас не понимаю. Иногда, когда ты произносил какое-нибудь слово вроде «ограниченность», ты глубоко заглядывал мне в глаза, и я слушала твои рассуждения словно признание в любви.

После выступления Лаци все хлопали с большим воодушевлением, за исключением одного высокого, тощего молодого человека, который безмолвно покинул остолбеневший от неожиданности зал. Это был Форбат.

Председатель объявил перерыв. Я испугалась и решила поскорей сматывать удочки.

— Постойте! — услышала я у себя за спиной на лестничной клетке.

Я остановилась. Это был Лаци. Он энергично, почти грубо взял меня под руку, вывел на улицу и впихнул в какую-то машину. Вел он жестко, рискованно и всю дорогу молчал. На вершине горы Сабадшаг, свернув в какой-то переулок, мы остановились.

— А теперь говорите! — рявкнул он.

— Что говорить?

У меня зуб на зуб не попадал.

— Все равно, только не о театре, не об искусстве, мелите что хотите.

— Разве вам не нужно возвращаться на конференцию?

— Заткнитесь! — заорал он в бешенстве. — Если не хотите, чтобы я вас пристукнул.

Я вжалась в сиденье, рука моя искала ручку дверцы, чтобы вовремя выскочить. Глаза застилали слезы. Тут он совершенно неожиданно прижал меня к себе и ужасно страстно поцеловал. Мы целовались в машине, потом на улице, потом он привез меня в театр, и мы целовались в его гримерной, потом в квартире, я лишь за голову хваталась от этого безумия и пришла в себя только на третий день, когда уже была его женой.

Вместо этой истинной истории я выдумала для Дюри ночное приключение с влезанием в окно. Поверил ли он? Думаю, да, поскольку ничем не выдал своего сомнения. А может, он только сделал вид, что поверил? Не важно, и это мило с его стороны. Для меня, во всяком случае, это ночное приключение — одна из самых любимых выдумок. И я привязана к ней, как к правде.

Ой, Лаци проснулся: то самое солнечное пятнышко, которое до сих пор трепетало у меня на плече, перепрыгнуло ему на нос. Сейчас он улыбнется мне и скажет что-нибудь ободряющее, вроде: «Не бойся, Кати, вечером ты будешь иметь грандиозный успех». Но он не говорит ничего. Ресницы его снова медленно опускаются. Бедняжка, он очень устал.

Я стою перед зеркалом: имею полное право посмотреть на себя, прежде чем залезть в ванну. Так вот я какая? Да, такая. У меня все в полном порядке, хотя мне уже исполнилось двадцать девять и я родила Лаци Марику, которая сейчас ходит во второй класс. Я мама. Красивая стройная мама, о которой и о такой вот, обнаженной, можно написать сочинение: «У моей мамы исключительно пропорциональная фигура; изящные покатые плечи и нежная линия бедра наполняют гордостью мое дочернее сердце». Так могла бы Марика начать свое школьное сочинение ко Дню матерей. К сожалению, за такое сочинение ее бы не похвалили, потому что красота не из тех предметов, о которых можно говорить откровенно между людьми.

Вода приятная, теплая. Я смущена: если у меня и в самом деле будет большой успех вечером, как мне себя вести? Быть скромной и бесстрастной или закутаться в златотканую мантию успеха и задрать нос?

— Ты никогда не станешь настоящей актрисой, — сказал мне однажды на актерском балу Лаци. — Ты не умеешь себя вести.

И он прав. Мне бесполезно приготовляться к вечеру, я не смогу быть ни скромной, ни гордой. Я буду такою, какая есть. Какой кажусь здесь, в этой кристально чистой воде.

Для бедного Лаци это ужасная трагедия. У меня нет настоящего чутья к культуре — что правда, то правда. Это выяснилось уже в школе. Я, например, считала слегка чокнутыми поэтов, чьи стихи не понимала. Однажды я и сказала об этом на уроке литературы и до самых экзаменов на аттестат зрелости страдала от последствий этого своего выступления. Впрочем, я до сего времени не выросла из подобной примитивности, просто теперь я лучше слежу за своим языком.

За время нашего десятилетнего супружества Лаци всегда с должным пониманием относился к тому, что я не могу блистать рядом с ним.

Он никогда не упрекал меня за мое простое происхождение. Я думала, что такой известный артист, как он, хотел бы сохранить в тайне, что отец его супруги трамвайный кондуктор. Я ошибалась. Лаци дал на нашей вилле блестящий свадебный ужин, на который были званы два замминистра и множество видных общественных деятелей. Мои папа и мама места себе не находили: мама, когда ее представляли гостям, улыбалась все отчаяннее, папа с праздничным выражением лица прострадал весь вечер. Бедные мои, они чувствовали себя ужасно, хотя Лаци постоянно их опекал.

Признаться, я и сама струхнула. Вечер был головокружительный. Под руководством нашей экономки, тети Марии, гостей обслуживали четыре нанятых на этот день официанта. Свадебный вечер обошелся в двадцать тысяч форинтов, и в распахнутых настежь комнатах толклось больше восьмидесяти человек.

Заместитель министра — тот, который очкарик, который посимпатичнее, — взял Лаци под руку и вышел с ним на террасу. Я болталась по другую сторону от Лаци и чувствовала, что я тут совершенно лишняя, но мне не приходило в голову никакого предлога, под которым я могла бы смыться. А ведь сколько раз видела в кино и в театре, как хозяйка дома с милой, слегка лукавой улыбкой говорит: «Простите, мне нужно распорядиться по дому». Действительно простой текст, и все же он не пришел мне в голову. Я чувствовала себя так, словно у меня сползает чулок, а вокруг полно людей и поправить его невозможно.