Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Через час мы стояли в третьем бараке, на дощатом помосте, служившем сценой. Отборочная комиссия в составе пяти советских офицеров сидела в первом ряду и внимательно смотрела на нас. Вызывал претендентов переводчик-русин. Он устроился в зале, среди барабанов, скрипок, труб. Военные музыканты попали в плен вместе со своими инструментами.

Торда стоял в зрительном зале, сбоку в проходе; сверху, с подмостков, казалось, что он следит за событиями, вытянувшись по стойке «смирно».

Первым из нашей семерки был вызван Эрнё Дудаш, сапожник. Проворный и долговязый, он выбежал на середину сцены, изысканно поклонился и, еще не успев выпрямиться, запел. Голос изливался из его груди в каком-то невероятном объеме; он заполнял собою барак, от него дрожали стекла в узеньких окнах; казалось, он бы не уместился даже в альпийской долине. Я, не веря своим ушам, потрясенный, стоял вместе с остальными у задника, и меня словно захлестывал какой-то могучий поток. Комиссия зааплодировала, переводчик замахал: хватит, хватит. Дудаш раскланялся. Он был записан в артисты.

Когда было названо имя ефрейтора Хуго Шелла, он двинулся на середину сцены, вальсируя, издавая птичьи трели и поднимая голову вверх, словно танцевал в лесу, меж деревьями. Губы его были почти неподвижны, но извергали каким-то загадочным образом чириканье, щелканье, мелодичный свист. Члены комиссии встали со своих мест и тоже подняли головы вверх. Лесная птичья симфония внезапно оборвалась. Хуго Шелл насторожился, приложил к уху ладонь: откуда-то издалека долетел львиный рык. Рык приближался, ефрейтор стоял с трясущимися коленками, ожидая кровожадного зверя, потом рухнул навзничь. Офицеры сели. Шелл закрыл лицо ладонями, издал громкий ослиный рев, чем весьма насмешил комиссию, и на том закончил свое выступление.

Андор Белезнаи, которого вызвали после Шелла, до того был обескуражен успехом шпагоглотателя, что выскочил на середину сцены, словно под пули, готовый к любым опасностям. Он выбрал для показа жанр танца. Вытаращив глаза, напрягая измятое, лошадиное свое лицо, он мычал что-то вроде мелодии и делал неуклюжие танцевальные па. Комиссия с некоторым сочувствием наблюдала, как кривляется перед ними стареющий деревенский комедиант; я видел, офицеры уже готовы были махнуть и отпустить его восвояси, как вдруг Белезнаи крикнул: «Хопп, хопп, хопп!» — и с неожиданной легкостью совершил несколько балетных прыжков, поднимая ноги в почти идеальный шпагат. Это зрелище изумило комиссию так же сильно, как и нас, стоящих на сцене. Этот феноменальный полет побудил меня вспомнить детство: примерно так я, мечтательный мальчик, растущий среди артистов, представлял себе когда-то вознесение Христа, чудо отрыва от земли; я и сейчас не слишком бы удивился, если бы Белезнаи после очередного прыжка не опустился на подмостки, а вылетел через крышу барака и парящими, медленными шассе устремился на запад.

Я зажмурил глаза. Вера, наверное, в безопасности, но не знает, что случилось со мной. В августе у нас должен родиться ребенок. Зачат он был в ноябре, на берегу Дуная, неподалеку от судостроительного завода, в дни, когда отчаяние и надежда достигли своего апогея, в час, когда угасает закат и выходят на охоту убийцы…

Громкие аплодисменты вернули меня на землю из заоблачных высей, где я парил вместе с Белезнаи.

Прозвучало имя Калмана Мангера. За него я очень боялся: петь он не умел, трюков не знал; но расставаться мне с ним не хотелось. Он тоже с ужасом думал о том, что может попасть в какой-нибудь другой, дальний лагерь. Мы условились, что, когда дойдет очередь до него, он прочитает Петефи. Он знал наизусть три стихотворения: «Национальную песнь», «Курицу моей матушки» и «В конце сентября». Я советовал ему начать с «Национальной песни»: ее не так трудно продекламировать на подъеме, со страстью. Имя Петефи многим русским известно, а повторяющиеся слова клятвы увлекут и тех, кто не знает венгерского.

Мангер, бледный, вышел вперед и неверными шагами двинулся к краю сцены. Как-то ему удалось в последний момент удержаться и не свалиться в зал. Ухватившись обеими руками за полы своего пиджака, он вытянул шею, откинул голову и принялся декламировать. Губы его страстно двигались, лицо искажали судорожные гримасы — но ни слова не было слышно.

Я в ужасе смотрел на эту немую трагедию. Члены комиссии терпеливо ждали некоторое время, потом замахали, чтобы он уходил со сцены.

— Музыкант! — крикнул я в отчаянии, показывая на Мангера.

Лица внизу посветлели, переводчик подал Мангеру скрипку. Бедолага обернулся ко мне, в глазах у него стояли слезы, и я понял, что скрипку он держит в руках первый раз в жизни.

— На чем умеешь играть? — громким шепотом спросил я.

— Ни на чем, — развел он руками, словно распятый на невидимом кресте.

— Все равно попробуй, — приказал я, дрожа.

Инженер беспомощно передернул плечами, посмотрел на скрипку и медленно поднес ее к подбородку; смычок взлетел — и повис в воздухе; лицо Мангера устрашающе исказилось, нос заострился, волосы упали на лоб, затем он медленно, осторожно провел смычком по струнам. Трясущаяся рука, подпрыгивающий смычок исторгли из старой, замызганной, почерневшей скрипки протяжный звук, похожий на стон. Мангер взглянул на слушателей, ожидая, когда же в него швырнут что-нибудь тяжелое.

Переводчик крикнул:

— Товарищ капитан говорит: можно дальше не продолжать. Он и так видит, что вы умеете.

Забрав скрипку, он махнул мне рукой: дескать, ваша очередь.

Я не ждал вызова. Мне казалось, что со мной все и так ясно. Торда знал по «Венгерской звезде» мое имя, я вынашивал в себе замысел пьесы, намеревался создать труппу, третий барак напоминал мне о тех временах, когда я был бродячим деревенским актером, и вот теперь я стоял перед советскими офицерами, немного обиженный, что меня тоже собираются испытать, как других, самых обычных пленных.

Обида эта и выручила меня, придав мне силы, чтобы достойно себя показать: ладно, вот я, смотрите, вот в ком вы не сумели увидеть артиста нового мира. Видимо, на лице у меня в этот момент появились черты актера-отца, выражение горькой и в то же время веселой надменности; как-то незаметно в голове у меня родилась идея моего выступления.

— Азбука, — объявил я свой номер и действительно стал декламировать азбуку. Сначала названия букв я произносил, как влюбленный, выпевая их с умильной нежностью; но дойдя до «о», «пэ», «эр», я уже хрипел от страсти, на коленях вымаливая любви у кого-то невидимого — у Веры, конечно. После того как прозвучали «икс», «ипсилон», «зет», я, опершись руками в края воображаемого амвона, торжественным и возвышенным тоном, как духовник, возглашающий слово божье, повторил азбуку сначала. Продукцию мою сопровождал одобрительный смех зала, а когда я прошелся по азбуке в третий раз, вопя и неистовствуя, как Гитлер, мои актерские способности вознаграждены были бурными аплодисментами. На губах Торды, стоящего в зеленоватой полутьме в боковом проходе, мелькнула тонкая улыбка, и он с высокомерно-одобрительным видом изобразил несколько хлопков.