Эрик Нойч - Мир на Востоке

Он слышал, как в коридоре Ульрика разговаривала с грузчиками. Один просил, чтобы пиво согрели, потому что его желудок не принимает холодного. Ульрика явно была в растерянности — ведь электроплиту еще не подключили, монтер должен прийти позже…

Да, здесь многое изменилось. И завод, и город, хотя его название еще не значилось ни на одной карте — Грицене переименовали в Айзенштадт лишь в начале года. Прежде такой скупой и унылый пейзаж украсили теперь новостройки. Они уже почти заслонили деревушку, зажатую между двумя новыми районами города. С балконов и лоджий теперь можно было смотреть на церковь сверху вниз, прямо в звонницу. Даже господь бог, подумал Ахим, стал меньше ростом, скоро старого названия городка никто, кроме старожилов, и помнить не будет.

— Ахим, — позвала Ульрика, — куда же ты пропал?

Поскольку она не назвала его, как обычно, уменьшительным «Миха», он понял, что, вероятно, она зовет его рассчитаться с грузчиками. Дверь отворилась, и Ульрика вошла в комнату, где он пытался собрать шкафы. У стены стояли разобранные кровати. Ахим закрыл окно и повернулся к Ульрике.

Она глазами и жестом недвусмысленно показала, что придется раскошелиться.

Через несколько секунд за ее спиной возникла широкая физиономия бригадира грузчиков. Ахим вытащил кошелек и протянул ему бумажку в двадцать марок. Но поскольку рука, взявшая деньги, не опустилась, он положил в нее вторую и наконец третью.

— Спасибо. Поздравляем с новосельем.

Итак, они переехали. Грузчики сняли фартуки, свернули ремни и, громко стуча башмаками, спустились вниз по лестнице. Три небольшие комнаты, кухня и ванная, выходившие в довольно широкий коридор, — вот их квартира на четвертом — последнем — этаже нового дома. Тому, с какой небюрократической быстротой Ульрика и Ахим получили это жилье, они были обязаны старым друзьям — Мюнцу и отчасти Эриху Хёльсфарту, который со своей женой Халькой жил в другом, выстроенном чуть раньше, районе города. Их дом был хорошо виден за низкими черепичными крышами деревни. Чтобы добраться до Хёльсфартов, требовалось не больше четверти часа, и обе семьи надеялись, что часто будут ходить друг к другу в гости. Первая встреча — Ахим и Ульрика хотели отпраздновать новоселье — была запланирована на ближайшую субботу.

Они возились до поздней ночи, расставляли мебель, разбирали вещи, торопясь поскорее устроиться. Ульрика не присела до тех пор, пока не повесила гардины. И только тогда почувствовала, что едва держится на ногах. Она решила, что остальное можно доделать завтра, поставила чайник на плиту, которая, как и вся кухня, была куплена в кредит. Когда конфорки нагрелись, они ощутили легкий запах гари, как это обычно бывает при первом включении новой плиты. Но Ульрика ужасно испугалась, решила, что где-то загорелась проводка и вот-вот начнется пожар. Ахим все проверил и, ничего не обнаружив, успокоил ее.

Она и вправду переутомилась, под глазами появились темные круги. Как они оба ждали этого момента, как мечтали переехать, как считали дни, когда день переезда был уже назначен. Всю минувшую зиму он по нескольку раз в неделю ездил из Галле в Айзенштадт, утром два часа в переполненном поезде и два часа вечером. Когда приходилось задерживаться, он оставался ночевать либо у Хёльсфарта, либо в нетопленом помещении редакции, либо у своей матери в Граубрюккене.

— Устала смертельно, но спать почему-то не хочется, — сказала Ульрика.

Ему тоже не хотелось спать. Ахим с удовольствием пил горячий чай и оглядывал книжные полки. Он уже начал расставлять книги, но не слишком преуспел в этом деле. Большая часть полок пустовала, даже пыль с них толком была не стерта.

— Ты права, никто нас не подгоняет. Завтра докончим.

Ульрика должна была выйти на работу в школу только после пасхальных каникул. На прежнем месте работы, в Галле, ей не оставалось ничего другого, как подать заявление об уходе, чтобы не преподавать там до конца учебного года. Конечно, она с большой охотой оформилась бы переводом, но начальство категорически возражало против ее ухода, ссылаясь на инструкции. Едва поступила на работу и уже собирается бросить своих учеников? Как это совместимо с ее преподавательским долгом? Все эти запреты и рогатки — чистейшая ерунда, злился Ахим, когда жена рассказывала ему о своих объяснениях с начальством. Конечно, дети имеют право на нормальную учебу, но ведь и мы имеем право на нормальную семейную жизнь. И вообще, можно подумать, что у нас не единая система образования по всей республике!

Еще в октябре, когда Мюнц вызвал его, Ахим поставил единственное условие: он поедет только вместе с Ульрикой.

— Ладно, посмотрим, что тут можно сделать, — сказал Мюнц. И к весне Ахиму предложили маленькую трехкомнатную квартиру. В Айзенштадте появлялось все больше новых домов, и завод широко распределял жилье, чтобы как можно быстрее закрепить здесь людей.

— Да что ты, Матти, я же не требовал сразу квартиру. Мы в любой конуре пока перебились бы, лишь бы только вместе.

— Ну конечно. Как тогда, после войны? Не напоминай мне об этом, до сих пор вспоминать страшно. Нет, ты едешь в социалистический город, и думаю, не на один год. Надеюсь, вы недолго останетесь в этой квартире вдвоем. Поэтому устраивайтесь как следует, думайте о будущем. Готовьте детскую. А то, что вам за эту квартиру придется платить немного больше, думаю, при ваших зарплатах несущественно.

— Разумеется.

После защиты диплома Ахим окончательно и бесповоротно решил оставить биологию. Потому что, когда он, может, излишне резко отказался делать диссертацию на тему, как он выразился, «о развесистой клюкве», его обвинили в оппортунизме. Его научный руководитель профессор Шульц-Дюрр из Лейпцига, с которым он вынужден был консультироваться, предостерегал его: «Вы, молодой человек, отказываясь от темы, мечтаете истратить свой несомненный талант на какие-то бредовые идеи заокеанского происхождения. Однако уж если хотите добиться своего, то не должны капитулировать, вступайте в научную дискуссию…» И так далее. Но у Ахима давно уже пропало желание спорить с ним. Что ему оставалось делать, если на него с самого начала навесили политические ярлыки, заклеймили чуть ли не как врага? Омерзительного вида девице с ученой степенью и с усеянным прыщами лицом, вероятно от воздержания, считавшей себя олицетворением партийной совести, явно не терпелось с ним расправиться. «Таких оппортунистов, как ты, надо беспощадно гнать из наших рядов. Научную карьеру ты сам себе испоганил», — заявляла она. И хотя его давно уже обещали оставить после защиты диплома в университете для продолжения научной работы, она требовала направить его лаборантом в семеноводческое хозяйство.