Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Ты трус! Просто трус! — Она брызнула в него холодной водой.

За те несколько месяцев, что он работает в редакции, очень многое изменилось. В Москве сказал свое слово съезд партии. И теперь, когда немного улеглись волнения, Ахим мог уже думать над происходящим с более трезвой головой. Он прекрасно помнил, какую бурю чувств, какое глубочайшее горе вызвало в нем известие о смерти Сталина. Это было ровно три года назад. Коммунистов охватила тогда мучительная растерянность. Что же теперь будет, если умер вождь мирового пролетариата и в Кремле не горит больше свет? Он вспомнил, как плакал его друг Франк Люттер, человек отнюдь не сентиментальный, даже немного циничный (не потому ли они уже давно избегают друг друга?), Франк отменил тогда свою свадьбу. И Мюнц, столько переживший в фашистских концлагерях, видевший смерть сотен замученных товарищей, после того как услыхал сообщение, побледнел, голос у него срывался… Ну а теперь? Теперь выходило, что все они заблуждались, когда верили в великого Сталина. Во время редакционных совещаний, которые проводились каждый день, Маттиас объяснял содержание отчетного доклада, говорил о необходимости коллегиального руководства, о восстановлении ленинских норм, о внутрипартийной демократии, но, конечно, и все остальное время в редакционных кабинетах не прекращались споры. Почти всех мучили экзистенциальные вопросы. И с Ахимом происходило то же самое. Хотя он теперь лишь изредка появлялся в Галле, и до него доходили пугающие слухи, которые вскоре подтвердились: стало известно о попытках Берии подчинить партию органам государственной безопасности, о массовых репрессиях, о реабилитации видных военачальников Тухачевского, Якира, который погиб со словами: «Да здравствует коммунизм, да здравствует Сталин…» Как такое стало возможным? Почему, в чем причины?

Ульрика вела себя так, словно ее это не касается:

— Пойми, когда я убежала от родителей из Хандсхюбеля, я порвала не с одним — со всеми богами.

В первый раз у него в душе зародились сомнения: хватит ли их взаимных чувств на долгую совместную жизнь? И вообще, что это такое — любовь? Разве это только постель?

Тогда в ответ на слова о богах он ответил ей очень резко.

— Из-за твоего происхождения ты никогда не поймешь таких, как мы, никогда не почувствуешь того огня, который либо горит в нас, либо гаснет, заставляет нас бороться и надеяться, делает сильными или слабыми. Поэтому лучше помолчи, чем болтать глупости, потому что в такие моменты мне начинает казаться, что я втрескался в обыкновенную буржуазную дурочку.

После той ссоры Ахим снова уехал в Айзенштадт. Но когда в конце недели вернулся домой, все было забыто. Их тоска в разлуке была сильнее разногласий…

Он вошел в спальню, прикрыл за собой дверь, стал искать в шкафу пижаму, но вспомнил, что вещи не разобраны и найти что-либо в этом беспорядке просто невозможно.

Она еще не спала, хотя он довольно долго мылся под душем, разумеется под теплым, потому что отнюдь не был фанатиком здорового образа жизни. Его, например, частенько тянуло выкурить в постели напоследок еще одну сигарету, и он любил, лежа в темноте при свете огонька, поболтать с Ульрикой.

— Ты знаешь, теперь я уже совершенно уверена, Миха. По всем признакам.

Он не понял, что она имеет в виду, забрался под одеяло и потушил лампочку возле кровати. Однако комната не погрузилась в темноту. Красноватые отблески пламени освещали комнату слабым светом. Сон на новом месте — к исполнению желаний, вспомнилось ему, и он хотел сказать об этом Ульрике. Но она опередила его:

— Врачи тогда говорили, что у меня, наверное, больше не будет детей.

Он приподнялся на локте. Только теперь до него начало доходить. Он скорее почувствовал, чем увидел, что она повернулась к нему, и уже в следующую секунду она обнимала его за шею.

— Я беременна, Миха. Я беременна.

Щеки ее стали мокрыми. Она плакала от радости, а у него в голове все перепуталось. Откуда-то из памяти вдруг выплыли ее слова. Это было много лет назад в Лейпциге, на троицу. Они шли по узенькой улочке, между плотно стоящими домами виднелась лишь узкая полоска неба, и это почему-то усиливало и без того тяжелое настроение. «Ты знаешь, а у меня задержка…» Тогда эти слова звучали совсем по-другому. Ну а потом, спустя годы, она долго отказывалась выйти за него замуж из страха, что у нее не будет детей. «Ты сам пожалеешь, что связал свою жизнь со мной, и, если у меня не будет детей, ты выбросишь меня, как окурок, о который обжег пальцы».

Он потушил сигарету и обнял ее. В призрачных отблесках пламени Ахим видел совсем близко от себя ее полуоткрытый рот, темные губы, блестящие глаза.

— Рике, я не знаю, что тебе и сказать. У меня такое чувство, что нам отпущено две жизни, что все повторяется. Только из негатива превращается в позитив, будто проявляешь фотографию.

У них была твердая договоренность, что в выходной Эрих и Халька Хёльсфарты придут в гости. Ахим после ночного разговора все никак не мог успокоиться. Он вел себя как мальчишка, насвистывал, напевал, однажды даже перекувырнулся на полу через голову. О будущем ребенке он мечтал, словно о долгожданной игрушке. Ульрика только качала головой, говорила, что вышла замуж за сумасшедшего. Ахиму хотелось немедленно посвятить в их секрет друзей, он мечтал отпраздновать вместе с ними радостное событие, украсить все комнаты цветами, устроить ужин с шампанским.

И в это утро Ахим сразу решил найти Эриха, чтобы попросить его прийти к ним вечером пораньше. Ему все равно надо было на завод. С тех пор как Ахим начал здесь работать, он нередко публиковал свои статьи и в местной газете, в отделе внутренней жизни, на сей раз он собирался написать обычную заметку о соцсоревновании. Ахиму сказали, что все слесари сейчас наверху, на колошниковых площадках. Уже несколько дней, как заклинило затворы труб, участились случаи отравления газом.

Огромный завод был полон звуков — клокотал, шипел, тяжко вздыхал, казалось, он дышит тысячью легких. Солнечное мартовское утро с легкой изморозью усиливало звуки и разносило их далеко по окрестностям. Скрежет вагонеток и подъемников, доставлявших ковши к колошникам, резко отдавался в ушах.

Ахим узнал, что Хёльсфарта видели возле первой батареи, у пятой печи. Но прежде чем он убедился, что попал, куда нужно, он увидел мчащуюся санитарную машину. Со всех сторон бежали люди, раздавались крики. Ахим пробился сквозь толпу рабочих, сгрудившихся вокруг неподвижно лежащего тела, и вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Он узнал своего друга… Эрих неподвижно лежал на одеяле, он был без сознания, глаза закрыты и лицо такое бледное, что волосы на голове казались еще рыжее, чем были на самом деле. Врач, склонившись над ним, щупал пульс.