Эрик Нойч - Мир на Востоке

Эриха осторожно переложили на носилки и понесли к машине. Только теперь Ахим заметил, что неподалеку лежит еще один рабочий. Вокруг говорили, что он тоже отравился и упал с колошниковой площадки. Голова погибшего была накрыта темным платком, уже намокшим от крови. Ноги в резиновых сапогах были неестественно скрючены. Ахим узнал его, это был Герд Беккер, лучший слесарь в бригаде Эриха, его заместитель. Он был большой весельчак, этот Герд Беккер, любил пошутить, потанцевать, и луком всегда от него несло за версту…

Смерть, эта вонючая гадина, издающая трупный запах, эта грязная, засаленная уличная торговка, которая является незваная, непрошеная и крадет у тебя мать, отца, друзей, это коварное чудовище, не подчиняющееся законам разума, ублюдочное создание господа, это мясник, который не выбирает своих жертв, а забивает их, как скот… Она появляется то здесь, то там, чтобы напомнить тебе о бренности бытия, заставить ощутить собственное бессилие именно в тот момент, когда ты меньше всего об этом думаешь.

О том, что случилось с Беккером, Эрих Хёльсфарт узнал через три дня, выйдя из больницы. До того никто не решался сказать ему правду. Когда он в очередной раз спросил Хальку, как чувствует себя его напарник, ей пришлось сообщить ему страшное известие.

— Только не волнуйся. Боже мой, как я счастлива, что ты уцелел!

— Нет! Не может быть! — Он вскочил на ноги, но пошатнулся от слабости. Ох, как горько ему было, как ругал он Хальку за ее эгоистичные слова, как проклинал это чудовище смерть. Позже, немного успокоившись, он подумал о том, что смерть может стать и благодеянием, как это было для его матери, которая умерла год назад. Смерть избавила ее от невыносимых мучений и от неизлечимой болезни. А отец? Ему-то ведь в конце войны и пятидесяти не было. Одна пуля в голову и две в грудь. А те озверелые нацисты, что его убили, вероятно, до сих пор благополучно существуют. Ну а Беккер? Разве не бессмысленной, не абсолютно бессмысленной была его гибель — сорваться с колошниковой площадки и разбиться насмерть? Разве мог в этом быть хоть какой-нибудь смысл?

Эти мысли мучили его по дороге на кладбище, когда хоронили Герхарда Беккера.

Здесь, в его родной деревне, в получасе езды на автобусе от Айзенштадта, Беккера уважали не меньше, чем на заводе, в бригаде. Четверка лошадей в изукрашенной серебром сбруе везла гроб с его телом по деревенским улицам, по аллее с вековыми дубами, которая вела к кладбищу. И священник говорил о нем как о трудолюбивом и добросердечном человеке, хотя и далеком от церкви, но всегда исполненном истинно христианской любви к ближнему. Зазвонили колокола. На церковном обряде настояли родители погибшего.

Эрих часто бывал здесь у своего друга и знал, каким тот пользуется уважением в родной деревне. Но теперь, когда, оглянувшись, увидел длинную траурную процессию, сердце его заново сжала боль. Впереди шли близкие погибшего; мать, согнутая годами и горем, передвигалась с трудом, опираясь на руку своего мужа. Жена Герда в одной руке судорожно сжимала букет, за другую цеплялись двое ее старших ребятишек (трое младших — от пяти до двух лет — остались дома под присмотром соседки). Широкая спина крестьянки, привыкшей к тяжелой полевой работе, вздрагивала от рыданий, ноги не слушались ее. Казалось, горе сразу превратило ее в старуху.

Какая бессмысленная гибель! — думал Эрих. Вместе с Ахимом они несли венок от завода — еловые лапы с желтыми хризантемами. «Навек ты останешься в нашей памяти. От товарищей…» — гласила надпись на красно-черно-золотой ленте. У могилы их директор Фриц Дипольд должен сказать речь.

Что он скажет, Эрих уже знал. Еще вчера по просьбе директора он написал ему некоторые даты биографии Беккера и перечислил его заслуги. И с трудом удержался от того, чтобы в конце не прибавить, так сказать, в качестве постскриптума: и не забудь объяснить, что он погиб по нашей вине, что причина его гибели — безобразия на заводе.

И опять вспомнилось: когда он очнулся — первое, что увидел, было плачущее лицо Хальки, она стояла у его постели и повторяла, всхлипывая: «Ты жив, рыжик, боже мой, ты жив…» От радости она бросилась обнимать медсестру. Она плакала, говорила без конца, и во рту у нее, как камешки, перекатывалось звонкое литовское «р». «Ну и устраиваешь ты фокусы. Третий час торчу у твоей кровати, жду, пока ты наконец глаза откроешь…»

Да, он остался жив. Но Беккер погиб, и простить эту гибель нельзя.

Оба мальчика бросили на могилу по горсточке земли. Они послушно проделали то, что велели взрослые, еще не понимая смысла случившегося. Их дед пустым, отрешенным взглядом смотрел в лицо каждому, кто жал ему руку, выражая соболезнование, и только по тому, как еле заметно вздрагивали в ответ его сжатые губы, можно было догадаться, что он слышит обращенные к нему слова. Женщины тихо всхлипывали.

Эрих и Ахим положили перед открытой могилой венок, поправили ленты и отступили назад, в молчащую толпу.

Болле, дружище, сколько лет мы проработали бок о бок! У Эриха вдруг все поплыло перед глазами.

— Ахим, мне нехорошо, голова закружилась, — шепнул он другу.

— Возьми себя в руки. Еще, чего доброго, в обморок упадешь… — Ахим подхватил Эриха под руку. Подумать только, Эрих Хёльсфарт и так раскис.

— Они ответят мне за это, — выдавил из себя Эрих, когда справился с волнением. — Я припру их к стенке, теперь уж отговорками не отделаются. Или наведут наконец порядок, или я такое устрою!

Теперь он снова стал похож на прежнего Эриха.

— Что ж, — ответил Ахим, — давай, действуй. Скоро увидимся.

В здании управления Эриха остановил Манфред Кюнау, секретарь парткома, третий по счету за последние три года.

Вообще-то Эрих шел к Дипольду. Но Кюнау вдруг выпорхнул из какой-то комнаты — их было множество по обе стороны длинного узкого коридора — и, схватив Эриха за рукав, довольно-таки бесцеремонно, хотя вполне дружелюбно, затянул в свой кабинет.

— Хорошо, что ты мне попался! Надо поговорить, только уговор: этот разговор должен остаться между нами.

И не надейся, ответил про себя Эрих. Я для того и ушел пораньше из механического, чтобы шум поднять, какое уж тут «между нами»… Конечно, жаль, что не дошел до Фрица Дипольда, с ним было бы легче разговаривать. Они-то уж могли быть откровенны, слава богу, знакомы еще с того времени, как на месте завода лук рос.

С Кюнау отношения были другие. На заводе нового секретаря парткома пока знали мало; выступает хорошо, на собраниях его слушать не скучно, а что на самом деле собой представляет, никто еще толком сказать не мог. Немногим больше тридцати, профессия — механик, закончил партшколу, сейчас учится на заочном экономическом. Два его предшественника не сумели, как было сказано, нацелить парторганизацию завода на решение стоящих перед коллективом задач. Предлагая новую кандидатуру, руководство надеялось, что эта рука будет потверже и поводья не выпустит. На первом же собрании, выступая с «тронной» речью, Кюнау произвел на всех впечатление бегуна или, лучше сказать, наездника перед стартом. На трибуне он стоял, весь подавшись вперед, словно прижался к спине лошади. Он, казалось, был заряжен внутренней энергией, сконцентрирован на одном: не позднее чем через два года предприятие под руководством партийной организации (то есть прежде всего под его руководством) должно стать рентабельным. «Ведь мы коммунисты, а не капитулянты. Мы не знаем слова «невозможно». Просто-напросто, что возможно, будет сделано немедленно, сейчас, что невозможно — в ближайшем будущем». Во всем этом было столько энергии и оптимизма, что он вызывал у людей доверие. Но директора завода Фрица Дипольда его слова задели: получалось, что он не справляется со своими обязанностями и зря занимает директорское кресло. Дипольд открыто противился кандидатуре Кюнау: «Зелен еще, болтает много, не знаю, сработаемся ли…» Но Кюнау все же был настоятельно рекомендован и избран. Директор, как только представился случай, откровенно высказал ему свои опасения. Тот, казалось, совершенно не обиделся, напротив, поблагодарил за откровенность.