Эрик Нойч - Мир на Востоке

Слухи о сложных отношениях между директором и секретарем парткома дошли и до коллектива. Но Эрих был не тот человек, чтобы питаться слухами. Время все расставит по своим местам. До сих пор аргументы, которые приводил в своих выступлениях секретарь парткома, казались ему убедительными:

«Все, чем мы располагаем, — это буроугольный кокс и низкосортная руда из Гарца, но республике нужен металл, мы должны увеличивать количество продукции, выполнить план, сделать предприятие рентабельным любой ценой…» Любой ли? На колошниковых площадках уже в течение нескольких недель то и дело заклинивает затворы, выходит газ. Вот почему каждый день им с Гердом Беккером приходилось лазить наверх, устранять поломки. Из-за этого и случилось несчастье с Беккером: надышался газом, потерял сознание и разбился насмерть.

Но Эрих не успел и рта раскрыть, как Кюнау сообщил ему, что на комбинате началось расследование причин отравления угарным газом.

— Наверняка, — продолжал Кюнау, — и нас с тобой вытащат на суд, попросят дать показания. Тебя как свидетеля, а меня как партийное руководство. Что ты будешь говорить, если тебя вызовут?

Эрих почувствовал себя одураченным. Ему не дали выплеснуть свой гнев, свое возмущение. Известие о том, что идет расследование, выбило у него почву из-под ног. Он ведь сам хотел поднять шум, привлечь внимание ко всем этим безобразиям, хотел пригрозить начальству прокурором, судом, но, оказывается, уже опоздал. Виновных и без него найдут и накажут… Но Кюнау ждал, и он ответил:

— Очень просто. Скажу правду, чистую правду.

Эрих вспомнил вдову Герда Беккера, пятерых его сирот и сказал:

— Правда то, что Беккер погиб. А причина его смерти — наши авралы. План любой ценой. Даже ценой человеческой жизни. Это уже похоже на убийство. Хватит! Надо скорей менять технологию.

— Так я и думал, — с тяжелым вздохом произнес Кюнау и взял сигарету. Он был заядлый курильщик, курил одну за другой, и это как-то не шло к его спортивному облику. Вот и сейчас он по-военному прямо сидел на стуле напротив Эриха, и сигарета в его руке казалась совершенно лишней. Почему он так дымит, волнуется, что ли?

— Послушай, Хёльсфарт. Давай поговорим спокойно. Конечно, это безобразие, что вам, слесарям-ремонтникам, не обрисовали полностью ситуацию. Те, кто в этом виноват, будут наказаны. И, конечно, ты прав: технология устарела и ее нужно срочно менять. Но, — тут он сделал паузу и заговорил медленно, подчеркивая каждое слово, — металл мы должны давать. А насчет персонала ведь давно принята инструкция: там, где есть опасность выхода газа, люди должны сменяться каждые два часа. Ну и контроль необходимо обеспечить.

Все это Эрих и без него знал. Он был членом профкома и в свое время принимал участие в выработке этой инструкции.

— А вы в тот злополучный день как работали? — спросил Кюнау.

— Нас вызвали, как обычно, во время ночной смены, работали до утра.

— Вот видишь, тут и зарыта собака. Ничего, абсолютно ничего бы не случилось, если бы был соблюден график работы на колошниках.

— Но все это не решает проблему.

— Конечно, нет. — Манфред Кюнау поднялся, потушил, против обыкновения, недокуренную сигарету и, опершись руками о слишком низкий для его роста письменный стол, отчего вновь сделался похож на спринтера перед стартом, сказал: — Разработка новой технологии находится в стадии завершения, и если не случится ничего непредвиденного, самое позднее через полгода мы раз и навсегда покончим с отравлениями. А до тех пор — что нам до тех пор делать? Сложить руки, не выпускать продукцию? Не давать республике металл? Так, что ли, мы будем выполнять задачу, которую поставила перед нами партия? Вот что нужно говорить прокурору. — Он снова сделал паузу, чтобы усилить действие своих слов, а потом добавил: — Не знаю только, в состоянии ли эти законники, не знающие, что такое реальное производство, нас понять.

— Но человек-то погиб! Герд Беккер, лучший слесарь в моей бригаде! — Эрих почти сорвался на крик.

— Успокойся, Эрих, прошу тебя. Это и с тобой могло произойти, и со мной, с кем угодно. Мы ведь находимся на переднем крае. Идет битва за металл для республики. И разве мы с тобой точно так же не пожертвовали бы своими жизнями, если бы того потребовало дело? Я понимаю, какая для тебя трагедия — этот несчастный случай с Беккером. И все же, как бы горько тебе ни было, ты должен справиться с собой. Ты должен стать прежним — передовиком, активным коммунистом. Сейчас нам как никогда нужен твой здоровый оптимизм.

Эрих сидел молча. То, что говорил Кюнау, казалось убедительным, и он не мог найти слов для возражений. Уже прощаясь, он произнес:

— В твоих словах есть доля истины. И все-таки не думай, что я вот так сразу с тобой соглашусь. Я должен спокойно все обдумать.

Когда Эрих возвращался с утренней смены, дома обычно еще никого не было. Он перевез в новую квартиру мебель, купленную когда-то его родителями. Сейчас все это казалось старомодным, но он вырос среди этих вещей, и потому даже безделушки в стеклянной горке и хрустальные вазочки на буфете были частью его жизни, с которой он не хотел расстаться. Эрих любил быть дома один. Он поставил на плиту кофейник, сварил себе кофе покрепче, полистал газеты, которые по дороге вытащил из почтового ящика: «Нойес Дойчланд», «Вархайт», «Юнге вельт», «Трибюне».

Халька добиралась из Граубрюккена поездом и потому появлялась дома позже, чем Эрих, а его младший брат Бернд частенько задерживался допоздна в школе. В свои тринадцать лет стал настоящим маленьким функционером: председателем совета дружины, членом клуба юных техников, капитаном школьной футбольной команды.

— Просто вылитый ты, — говорила Эриху Халька, гладя мальчика по волосам, — впрочем, нет, не вылитый, он, слава богу, блондин, а не рыжий.

Поженились они, едва Хальке исполнилось восемнадцать. И, как ни грустно, этому в какой-то мере способствовало сначала медленное, а потом ощутимое буквально с каждым днем угасание его матери. Однажды, когда они зашли вдвоем в больницу навестить ее, она, бледная, с глубоко запавшими глазами, дрожащей рукой соединила их руки и попросила не тянуть со свадьбой. Она понимала, что умирает. «Нет, Эрих, не возражай, я ведь знаю, у меня рак… И я хочу, пока жива, быть уверена, что мой младшенький не останется без присмотра. А ты, Халька, его не бросишь, и я смогу умереть спокойно…» И тогда — ничего, конечно, не празднуя — они поженились.

Прошло уже больше года, и он убедился в том, что Хальке, несмотря на ее молодость, удается сделать все, чтобы Бернд не чувствовал себя сиротой. Она с любовью обихаживала мальчика, а Эрих старался воспитывать его так, как это делали бы отец с матерью. Они проводили вечера вместе, обменивались новостями, обсуждали все семейные дела. Эрих помогал брату делать уроки, иногда к ним подсаживалась и Халька — вероятно, для того (хотя она, разумеется, никогда бы в этом не призналась), чтобы самой кое-что вспомнить (особенно правила орфографии). Словом, их семейную жизнь можно было бы назвать вполне гармоничной. Единственное, что его огорчало, даже сердило, — это то, что Халька до сих пор, несмотря на все его протесты, продолжала ездить на работу в Граубрюккен, на обувную фабрику. Халька говорила, что привыкла к работе и не хочет никуда уходить. Это, конечно, отражалось на их отношениях: у него сменная работа и она каждый день тратит много времени на дорогу… Нет, так дальше продолжаться не может. Здесь, на металлургическом, людей не хватает и, уж конечно, можно найти подходящую работу. Трудно только ее переупрямить.