Эрик Нойч - Мир на Востоке

Ахим не стал рассказывать Ульрике, что Кюнау был свидетелем их разговора с инспектором. Нет уж, хватит ей своих неприятностей.

— Да ты не слушаешь меня! — почти крикнула Ульрика, видя, что Ахим задумался о чем-то другом. — Я вообще удивляюсь твоему внезапному интересу к моей работе. Надо было, чтобы кто-нибудь гадостей про меня наговорил? Разве ты раньше спрашивал, как у меня дела?

Это было справедливо — ее делами он совершенно не интересовался. Ему достаточно было своих забот, и он радовался, что хотя бы у Ульрики все в порядке.

— Послушай, Ульрика. — Теперь он старался успокоить ее. — Ты же видишь, какие перемены происходят в городе буквально с каждым днем. Айзенштадт — огромный эксперимент. Ну а до школы пока не добрались, Тут еще не до экспериментов. Это мнение инспектора. И знаешь, в данном случае я с ним согласен.

— Ты не прав. Нельзя отрывать одно от другого. Либо мы и школьную систему перестраиваем — то есть вводим новые программы и новые методы преподавания, — либо мы будем выпускать только посредственности и лицемерно заявлять при этом, что воспитываем нового человека.

— И все эти громкие слова из-за одного-единственного двоечника?

— Вот именно. Потому что тут, как мне ни жаль этого Райнера, дело не в нем, а в принципе. И вся эта каша заварилась совершенно не по моей вине.

— А по чьей же?

— Все дело в непоследовательности и трусости школьного начальства и в оппортунизме некоторых инспекторов, которые прикрываются калининскими бородками…

Их спор мог продолжаться до бесконечности. Но Ахим первый прекратил бессмысленную перепалку. Он видел, что Ульрика разволновалась, курит уже вторую сигарету, а это в ее положении очень вредно.

Больше они на эту тему не говорили. И только после летних каникул, когда Ульрика узнала, что, несмотря на ее возражения, Райнера Гариша все же перевели в восьмой класс, она с горечью сказала:

— Безответственность, с какой порою решаются судьбы детей, кажется мне просто чудовищной. Я ведь знаю, что Райнер Гариш в восьмом классе учиться просто не сможет, а это пагубно отразится на его психике. И никакими якобы марксистскими фразами эту азбучную истину не опровергнуть. То, что мы впервые в истории Германии осуществляем право на всеобщее образование, отнюдь не означает, что все у нас обладают одинаковыми способностями для получения этого образования. Между людьми просто существует биологическое неравенство: у одного человека одни способности, у другого другие. Что в этом вредного и неправильного?

Разумеется, Ахим понимал все это не хуже Ульрики и не стал ей возражать. Однако и не поддержал, не встал на ее сторону в конфликте со школьным начальством.

Ему самому было несладко. Теперь он непосредственно подчинялся Кюнау и должен был внимательно следить за каждым своим словом. Оставалось только надеяться на то, что события в Венгрии послужат для всех уроком, перед лицом реальной угрозы люди начнут относиться друг к другу с большим уважением и доверием.

Когда Ахим вернулся с учений, он уже в дверях квартиры почувствовал: что-то произошло. Ульрика не вышла, как обычно, навстречу. Он позвал ее, но ответом была лишь гулкая тишина. Ахим заглянул на кухню, в спальню, в ванную, но Ульрики нигде не было. Обойдя все комнаты, он вернулся в прихожую и обнаружил прикрепленную к зеркалу записку — листочек розово-голубой почтовой бумаги, заполненный характерным мелким почерком. Лишь прочитав записку, он наконец понял: Ульрику в его отсутствие увезли в районную больницу (в Айзенштадте была только поликлиника). Но ведь до положенного срока оставалось еще много времени. И собираться ей пришлось спешно — теперь Ахим понял, почему, едва вошел, его охватила тревога: на стульях и на диване лежали вещи Ульрики, а ведь она такая аккуратная! Ахиму стало страшно.

…В тот день, после того как Ахим ушел из дому, у Ульрики началось кровотечение. Халька, по счастью забежавшая ее проведать, тотчас вызвала шофера директора комбината, и тот отвез их в больницу. Врач, осмотрев Ульрику, решил госпитализировать ее.

— Доктор, скажите мне правду. У меня что, выкидыш начинается?

— Успокойтесь, на таком сроке уже не может быть выкидыша. Как это вам в голову пришло? Впрочем, понимаю, — он улыбнулся, — ведь у вас первые роды, и вы, как все женщины в таком положении, начиная с Евы впадаете в панику.

Нет, она не паниковала, просто она помнила слова, сказанные ей когда-то другим доктором: «Вы, вероятно, больше никогда не сможете иметь ребенка…» Никогда, никогда… Как же ей хотелось, чтобы он ошибся, кажется, ничего в жизни она не желала так страстно.

Ахим навещал ее в больнице каждый день, ему приходилось добираться после работы из Айзенштадта поездом. Смущенный и испуганный, он присаживался на краешек ее кровати. Теперь Ахим волновался гораздо больше Ульрики.

В туманный холодный день, первый день ноября, Ульрика родила дочь, которую они с Ахимом назвали Юлией.

Вероятно, во всем городе не осталось теперь человека, жизнь которого так или иначе не была бы связана с комбинатом. Сотни людей каждый день приезжали на автобусах и поездах, чтобы помочь ему встать на ноги. И уносили отсюда не только зарплату — надежду на будущее, а может быть, и веру в себя. Далеко по всей округе разносился гул машин, а по ночам окна домов освещались отблесками пламени двадцати гигантских факелов, от которых розовело ночное небо и бледнели звезды. Учителя (в городе строилась уже вторая школа) учили детей, чьи родители работали на комбинате, продавщицы (мужья их тоже работали на комбинате) обслуживали в новых светлых магазинах жителей города, число которых увеличивалось по мере того, как рос завод. Пекари пекли хлеб, мясники рубили мясо для тех, кто днем и ночью стоял у полыхающих печей, дававших республике самое важное — металл. Люди, съехавшиеся сюда из разных мест, быстро привыкали друг к другу, ведь теперь они стали соседями по подъезду, по дому. И если на комбинате что-то происходило, замедляя привычный темп работ, это тотчас чувствовали все. Люди, казалось, и болели вместе с заводом.

Трудности начались с приходом в тот год очень ранней и холодной зимы. Еще в ноябре густые туманы нарушали ритмичную работу транспорта, люди опаздывали на работу, составы с рудой и буроугольным коксом прибывали в Айзенштадт с серьезными нарушениями графика. Увеличились простои, особенно обострилась ситуация у плавильщиков, которые совсем недавно взяли на себя обязательство увеличить ежемесячный выпуск металла на тысячу тонн. Добиться этого можно было лишь с помощью всех остальных цехов и, главное, технического отдела.

В самый острый момент все бригадиры, мастера и инженеры, работавшие на ответственных участках, были созваны на совещание. Люди, хоть и уставшие от неполадок, но все же довольные тем, что удалось предотвратить серьезный срыв в выпуске продукции, сидели за столами, украшенными букетиками осенних астр, и отдыхали в теплом и уютном конференц-зале нового Дома культуры. Вел совещание директор, Фриц Дипольд, — он был назначен директором еще тогда, когда на месте будущего завода были лишь луковые поля и огуречные плантации. Склонившись своим массивным телом над трибуной, он то и дело подливал в стакан минеральной воды, Дипольд заметно волновался. Он страдал тяжелыми сердечными приступами, несколько лет назад свалился с инфарктом, но, и выкарабкавшись, не щадил своего здоровья. Водянисто-голубые глаза, редкие серые волосы, плохо прикрывавшие массивный череп, широкие, как у зайца, передние зубы — несмотря на такую внешность, этот человек внушал симпатию.