Эрик Нойч - Мир на Востоке

Разумеется, двухлетний малыш не мог понять ничего из того, что она говорила. Но какое это имело значение? Ильза ведь говорила это самой себе. Ее муж был самым лучшим, самым умным, именно о таком она всегда мечтала… Через несколько дней она заказала для диплома рамку и повесила его на стену над большим столом орехового дерева, Сюда она собиралась вешать и другие дипломы и грамоты, которые — она была уверена — еще получит Франк.

Какой же по сравнению с ним она казалась себе неудачницей. Она еще только на третьем курсе: после рождения Роберта долго болела, ей пришлось на год взять академический отпуск, и теперь вот вторая беременность, и снова очень тяжелая — слабость, тошнота, почечные колики. Но сейчас нельзя и думать об операции, она и так без конца пропускает лекции и семинары.

Франк прекрасно знал, что жена боготворит его. И это ему нравилось, он не мог представить себе жизни без ее материнской опеки, уюта, которым она его окружала. Нельзя сказать, что его привязывало к ней большое чувство, однако Ильза обеспечивала ему покой и внушала уверенность, что с ее помощью он осуществит свои далеко идущие планы.

После рождения Роберта, названного так по желанию Ильзы, которая очень любила музыку Шумана, они наконец, помыкавшись по частным квартирам, получили от университета свою собственную: три просторные комнаты с кухней и ванной — это была часть виллы какого-то промышленника, которую теперь вместе с ними занимали еще три семьи.

Так шло время. Сразу же после государственных экзаменов он поступил в аспирантуру и начал работать над диссертацией, тема которой, возможно, стилистически звучала не слишком изысканно — «Пропаганда и организация движения передовиков в социалистической печати». Франк взялся за работу с большим рвением, мечтая скоро увидеть себя «остепененным», да и Ильза его подстегивала… Однако вскоре он понял, что взялся за нелегкое дело. Он ведь не мог работать в безвоздушном пространстве, в политическом вакууме, а тут XX съезд КПСС буквально как вихрь смел все его тезисы. То, что еще вчера казалось незыблемым, сегодня было отброшено. Все мы, думал с горечью Франк, не субъект, а объект истории.

К тому же чем глубже погружался он в теорию, тем отчетливее обнаруживалось его незнание практики. Он постоянно вел теоретические семинары, посвященные работе печати, а сам никогда не работал в редакции и совершенно не представлял себе ее реальные будни. Поэтому он часто не мог понять, почему такая-то статья появилась именно в этот, а не в какой-либо другой момент. Он чувствовал в этом свою ущербность и очень переживал. Однажды, перелистывая областные газеты, он наткнулся на статью «Игра с открытыми картами», подписанную Ахимом Штейнхауэром. Он даже показал газету Ильзе. «Смотри-ка, Штейнхауэр. И пишет о Хёльсфарте. Судя по всему, оба стали шустриками».

До сих пор Франк щедро оперировал сталинскими цитатами. Но теперь, после XX съезда, многое изменилось, статьи и репортажи стали носить более деловой характер, и одновременно с разоблачением культа личности прекратилось безудержное восхваление таких людей, как Стаханов, Хеннеке, Зейферт. Надо было заново выстраивать концепцию. Он выбросил все написанное в мусорную корзину и вместо сталинских стал искать ленинские цитаты.

Он и сам сомневался в том, что эти занятия можно назвать научными. Нет, Штейнхауэру легче. Он писал свои статьи по конкретным поводам и таким образом участвовал в жизни своего Айзенштадта. Франк даже завидовал ему. Ничего не оставалось, как пойти к научному руководителю, профессору Нидерхалю, и попросить об отсрочке.

Ильза теперь не скрывала своего недовольства. «Ты опускаешься, — говорила она, — ты стал пить, и, если так будет продолжаться, тебе никогда не защититься».

Он действительно пил, незаметно, постепенно привык к алкоголю. Бывали дни, когда ему казалось, что без этого допинга он не сможет сформулировать ни одной фразы. Когда он читал написанное на трезвую голову, приходилось все выбрасывать в корзину. К упрекам жены он не хотел прислушиваться: что понимает Ильза в его трудностях? Разве она писала диссертацию? Ему все время казалось, что он идет по тонкому льду и вот-вот провалится. Когда он садился за машинку, вся теория начинала казаться ему просто кашей. У него было такое чувство, что он должен, как между Сциллой и Харибдой, лавировать между Сталиным и Лениным. Он был сыт идеологией по горло и хотел только одного: поскорее защититься.

Однажды после партийного собрания, на котором его критиковали, он напился с приятелями в какой-то пивной, потом купил еще бутылку и выпил ее по дороге. Что было дальше, он не помнил, как будто вырезали кусок из фильма. Утром Ильза подняла панику. Она позвонила на факультет, выяснилось, что он и на семинарские занятия не явился. Обеспокоенное начальство сообщило в полицию. Во время прочесывания одного из городских парков уже поздним вечером Франка нашли служебные собаки. Он не мог даже вразумительно ответить, как его фамилия, рядом на траве валялись две пустые бутылки. Установить личность полицейские смогли лишь по документам.

После этого позорного случая Франк отпустил бороду и твердо решил бросить пить.

— Ты должна мне помочь, — говорил он Ильзе. — Без твоей помощи я ничего не смогу…

Ильза понимала, как нужна ему. Она не могла допустить, чтобы он пропал… Но и она еле тянула. Первая беременность была очень тяжелой. А теперь, когда она ждала второго ребенка, ей казалось, что силы совсем иссякли. Кроме почечной недостаточности у нее обнаружили затемнение в легких. Ильза решила, что жить ей осталось недолго, и видела смысл своего существования лишь в заботах о Франке и детях.

— Я твоя добрая фея, — говорила она мужу, — я буду освобождать тебя от всех забот, только защити диссертацию.

— Мы любим друг друга, — отвечал он, — и никогда не расстанемся.

Вскоре Ильзе пришлось прервать учебу. После пятого семестра она забрала документы и стала внештатным сотрудником женского журнала, а потом перешла на постоянную работу в издательство.

А Франк все больше запутывался в своих и не только своих теоретических противоречиях.

— Ты стал похож на паука, — сказал ему однажды профессор Нидерхаль, — который сидит на паутине и жадно ловит каждую муху, откуда бы она ни залетела: с востока или с запада, с севера или с юга.

И повод для такого сравнения у профессора был. В западной печати появилась статья, в которой коммунист с мировым именем писал о том, что теперь не существует единого центра международного рабочего движения. Объективно эта статья была направлена против Советского Союза, но Франк потребовал опубликовать ее хотя бы в одном из университетских изданий, во всеуслышание (именно в связи со статьей о центре международного движения) говорил о том, что в стране неправильно ведется информационная политика и некоторые ответственные товарищи относятся к народу так, будто он сплошь состоит из малых детей. А как же быть университетскому преподавателю, который должен обучать будущих журналистов, должен стремиться к тому, чтобы выработать у них более широкий взгляд на мир? Он не учел того, что и в других странах раздавались в тот момент голоса, призывавшие не к единству, а к расколу партий, да и в Центральном Комитете СЕПГ образовалась группа, попытавшаяся затормозить строительство социализма в республике, чтобы в будущем для объединения Германии не стала препятствием разница в общественном развитии ее двух частей. Франк никак не был связан с этими людьми, слышал только их имена, но против них началась кампания, везде выявляли их приверженцев, и он, сам того не желая, оказался их пособником. Его обвиняли в том, что, подвергая критике информационную политику вообще, он, по сути, стремится лишь к опубликованию той самой вредной статьи с целью распространения тезиса, что теперь не существует единого центра мирового революционного движения. Франк протестовал, возмущался, доказывал свою правоту, но сеть, которой вылавливали отовсюду оппортунистов и ревизионистов, была такая мелкая, что ни одна, даже самая крохотная, рыбешка не могла ускользнуть. В университете работала комиссия из Берлина, она внимательно изучила диссертацию Франка, то есть все, что он успел сделать, Конечно, в незаконченном материале легко было обнаружить незрелые формулировки, спорные идеи и ткнуть в них носом. Вот он пишет, что нельзя устраивать шумиху вокруг таких передовиков, как Хеннеке… А ведь это относится и к советским передовикам, к Стаханову, который своим коммунистическим отношением к труду вписал новую страницу в историю рабочего класса… Франк этого ни в коей мере не отрицал. И все же к нему продолжали придираться, подвергать сомнению каждую формулировку. У него уже не было сил отстаивать свое мнение, и тогда он прибегнул к старому, испытанному средству — к самокритике. С тех пор публичное покаяние стало его уделом.