Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Они меня прикончат, — с тяжелым вздохом сказал он как-то Ильзе. — Они ищут козлов отпущения, и они их найдут.

— А кто это «они»? — спросила Ильза.

Но он не мог, да и не хотел ей ничего объяснять. Ведь речь шла о противоречиях внутри партии, а она не была членом партии.

— Скажи, пожалуйста, а ты еще состоишь в этом вашем кружке кройки и шитья? — вдруг спросил он.

— Где-где?

— Ну, в ДЖС. В Демократическом женском союзе.

— Конечно, разве ты забыл, что я даже предлагала устроить нашу свадьбу именно Восьмого марта?

— Нет, не забыл. Но я думал, что ты потом вышла, перестала членские взносы платить.

— Нет, каждый месяц аккуратно плачу. А почему ты спрашиваешь?

— Да так… — Он помолчал, а затем все же решился: — Тут у нас нескольких товарищей на факультете критиковали. И одного из них руководство упрекнуло в том, что его жена, как это видно из анкеты, не является членом Демократического женского союза. Этот факт также является признаком оппортунизма…

Ильза только посмеялась. То, что рассказал Франк, показалось ей совершенно невероятным, и не будь она уверена в том, что он давно уже не берет в рот ни капли, она бы решила, что он выдумал все это в пьяном угаре.

Франк еще полгода назад объявил алкоголю настоящую войну. В пивной, где он прежде проводил много времени — на углу улиц Карла Либкнехта и Курта Эйснера, — он купил бутылку дорогого советского коньяка, отмеченного звездочками, и, придя домой, сказал Ильзе:

— Вот доказательство, что с сегодняшнего дня я прекращаю пить.

Она подумала, что он уже совсем сошел с ума, и с плачем бросилась из комнаты. Но Франк успокоил ее:

— Когда видишь классового врага в лицо, с ним легче бороться. Поставь эту бутылку и рядом с ней рюмку на письменный стол. Тогда, работая над диссертацией, я буду видеть, как рюмка постепенно покрывается пылью. Это станет испытанием на стойкость.

Эксперимент превратился для него в настоящую муку. Он писал о стахановцах и тотчас вспоминал, что забойщик Адольф Хеннеке получал в качестве дополнительного пайка шнапс. Тут коньяк начинал еще больше манить его, даже своей экзотической этикеткой и надписью, похожей на орнамент. Однажды Франк даже загородил бутылку тринадцатью томами сочинений Сталина, чтобы одно зло нейтрализовать с помощью другого. Но и это не помогло. Он продолжал испытывать адские мучения и каждый день уговаривал себя, что окончательно справился с собой, победил алкоголь и в честь этого может вымыть запылившуюся рюмку и налить в нее немного коньяку.

Однако жена зорко следила за ним. Ильза каждый день проверяла, по-прежнему ли закупорена бутылка, не выпил ли Франк хоть каплю. Однажды она все-таки не выдержала, вымыла пыльную рюмку и снова поставила на прежнее место, она просто не могла терпеть грязи в своей квартире. Это произошло на четвертый месяц его героической борьбы с самим собой. Ага, подумал он, она искушает меня, а потом, если я выпью хоть каплю, станет обвинять меня в слабости. Нет, этого удовольствия я ей не доставлю. И, схватив бутылку и рюмку, вышвырнул их в раскрытое окно.

Но когда на партийном собрании в ответ на обвинения в пьянстве он стал объяснять, что уже полгода как бросил пить, ему никто не поверил. Ему опять напомнили о позорном эпизоде, когда полицейские собаки нашли его в городском парке…

После долгого обсуждения берлинская комиссия наконец решила, что он должен прервать свою научную работу: «Ты, товарищ Люттер, человек способный, этого отрицать нельзя, однако тебе не хватает связи с рабочим классом, связи с практикой».

Было принято решение направить его на производство.

И почти год он оттрубил разнорабочим в Бёлене, на брикетной фабрике, где так дымили трубы, что и солнца порой не было видно.

Оттуда он прислал Мюнцу отчаянное письмо. «Матти, прошу, спаси меня… Хотя бы выслушай… Разве со мной поступили справедливо? Поверь мне, это ведь тоже своего рода смерть — постоянно ощущать горечь несправедливости и чувствовать, что у тебя нет желания не только бороться, но зачастую и жить».

Однако на такого человека, как Маттиас Мюнц, подобные жалобы не могли произвести сильного впечатления. Когда ему было столько же лет, сколько теперь Франку, на его долю выпали неизмеримо более тяжелые испытания: за спиной у него уже были участие в Сопротивлении, ежедневная встреча со смертью, двенадцать лет нацистского концлагеря, такие пытки и мучения, которые только могут выпасть на долю человека. И в самый последний миг войны, во время марша смертников из концлагеря Дора, ему чудом удалось избежать гибели от рук озверевших эсэсовцев, расстрелявших из пулемета колонну узников.

Что делать с этим письмом? Мюнцу не понравился не только тон и высокопарный стиль. Гораздо большее раздражение вызывало сквозившее в нем бессилие, желание искать ошибки в первую очередь у других, а не у себя.

Письмо от Люттера пришло в тот момент, когда Мюнц фактически уже прощался с редакцией. Его отзывали в Берлин — на последнем съезде партии он был избран в Центральный Комитет. Но не хотелось быть жестоким. С первых послевоенных лет в Граубрюккене у него сохранилось чувство ответственности за этих молодых ребят, которым помогал делать первые шаги.

Он все-таки вызвал Франка к себе, предварительно позвонив Нидерхалю, который не преминул этим воспользоваться и буквально вырвал обещание прочитать у них на факультете лекцию. «Знаешь, Матти, такую, чтобы запахло настоящей жизнью…» Он согласился, ничего не поделаешь.

Когда Франк появился в редакции, Мюнц тотчас же начал конкретный разговор. Ладно, сказал он, я все понимаю. Твоей ситуации действительно не позавидуешь. Ты ведь хотел диссертацию защищать, направить все силы на науку. А теперь в этом Бёлене уголь таскаешь… Франк сидел перед ним совершенно потерянный, с потухшими глазами, светлые обвисшие усы еще больше усиливали это впечатление. Он молча слушал, как Мюнц критикует его за тщеславие, А Мюнц в это время думал: как же мне с ним быть, как быть… Он давно уже понял, и рассказ Нидерхаля только укрепил его в этом мнении, что решение перевоспитать аспиранта с помощью физического труда было глупым и бессмысленным и что эту ошибку необходимо исправить. Нашли наказание, подумать только: сослать в ряды рабочего класса… Как будто завод — это исправительное учреждение, и работа на нем — наказание. Вероятно, те, кто принимал это решение, забыли самый главный лозунг социалистической революции: освобождение человека от рабства.

— Послушай, — сказал он Франку, — довольно хныкать. Выкладывай все, что у тебя на душе.

Франк начал рассказывать о том, что с ним поступили несправедливо, что он давно не пьет. Что работа над диссертацией застопорилась потому, что сегодня очень многое в теории изменилось по сравнению со вчерашним днем. Ну а то, что он незнаком с практикой, — это справедливо…