Эрик Нойч - Мир на Востоке

Секретарша принесла чай, и после нескольких общих фраз Ахим объяснил, что пришел поговорить о деле своей жены.

— Но разве не все еще выяснено? Выговор вашей жены — дело прошлое, и она не должна ни о чем беспокоиться, если с ее стороны не будет новых нарушений.

— Но ведь это пятно в личном деле.

— Вы преувеличиваете…

— Ей даже приказа не показали, чтобы она могла высказать свое согласие или несогласие.

— Сожалею, но подобные вещи у нас не приняты. Однако ваша жена может ознакомиться с ним в любое время. Предупреждаю вас, однако, что она прочтет о себе мало похвального.

— Зато узнает точную формулировку, за что получила выговор. Ведь она до сих пор толком этого не знает.

— Но послушайте… товарищ Штейнхауэр. Это ведь было предметом бесконечных бесед и собраний. Поощрение детей рабочих — вот чего мы требуем от преподавателей, а она отстаивает теорию природных способностей.

— Но она всегда отвергала это обвинение.

— Вот в этом и заключается ее главная ошибка.

— Значит, выходит, что, если бы моя жена проявила меньше упрямства, покаялась, ей удалось бы избежать выговора с занесением в личное дело?

— Да, пожалуй, вы правы.

Ахим испугался. Значит, Ульрика наказана за честность, за то, что отстаивала свою правоту. И ведь она ему много раз пыталась объяснить, что это именно так, а он ей не верил.

И напугал его не школьный советник и не методы его работы, а больше всего он сам… Теперь он должен просить Ульрику, чтобы она простила его. Ахим самому себе казался предателем, предателем собственной жены. Получалось, что для него важнее всего оказалась не правда и справедливость, а собственный покой.

— По-вашему выходит, — спросил он тогда Хельмдуккера, — моя жена получила выговор за то, что оказалась неспособной лицемерить, не опустила голову, не поступилась своими принципами?

Хельмдуккер почувствовал, что попался в ловушку. Он подкатил к письменному столу и, порывшись, вытащил какую-то бумагу.

— Пожалуйста. Дочь майора, служившего в фашистском вермахте… Из Данцига. Принадлежит к привилегированному классу. Что ж тут удивительного, если она не слишком стремится поощрять детей рабочих…

— Постойте, — перебил его Ахим. — Вы что, думаете, я не знаю, из какой она семьи? И, думаете, я не разобрался, что она за человек? Нет, мою жену — и вы только что в этом сами признались — наказали за то, что она говорила «нет» там, где от нее требовали, чтобы она сказала «да», за то, что не лицемерила.

— Клевета!

— Докажите обратное!

Это была явная дерзость. Да и что он воображает о себе, этот мальчишка, который ему во внуки годится! Является сюда и устраивает настоящий допрос. Редактор из какой-то газетенки, кстати уже, кажется, и с партийным выговором. Говорили, правда, что у него влиятельные друзья. Но куда это заведет, если каждый супруг станет требовать у него отчета за справедливое наказание жены? А он еще такое терпение проявил по отношению к этой Штейнхауэр, несмотря на ее социальное происхождение. Нет, надо быть потверже с этим поколением, чтобы они научились наконец уважать старых коммунистов, соратников Тельмана и Пика. Хельмдуккер снова выехал из-за стола. В такие моменты он особенно тяжко переживал свое увечье. Этот молокосос посмел говорить с ним так неуважительно, с таким нахальством!

— Честность! Как будто она существует в отрыве от всего остального. Да по мне, в тысячу раз лучше тот учитель, кто честно свою работу выполняет, даже если не до конца убежден в том, что она поставлена правильно, чем тот, кто бравирует своей честностью в погоне за какими-то абстракциями.

Нет, такие слова Ахим не мог оставить без возражения, и, слово за слово, оба уже готовы были сорваться на крик. Ахим видел, как взволновался и разозлился Хельмдуккер, как побелели его губы. Но мог ли он щадить его? Мог ли не защищать, несмотря ни на что, свои принципы? Теперь он понимал, что Ульрика наказана несправедливо. Он не для того в партию вступал, чтобы жить не по совести, чтобы без рассуждений выполнять указания.

— Социализм, — возразил он, — впервые в истории человечества создал условия для того, чтобы человек проявлял себя, не отказываясь от своей сути. Деньги, происхождение, вера, раса — ничто не имеет такого значения, как главный принцип: от каждого по способностям, каждому по труду. Я не понимаю, почему школа отрицает этот принцип. Разве этот не мною, как вы знаете, выработанный принцип не говорит о том, что и при социализме сохраняется разница между людьми? Разные способности — разная отдача… Именно это и имела в виду моя жена, она не могла только подкрепить это соответствующей теорией. Она борется лишь против уравниловки в воспитании учеников, а не против одинаковых для всех шансов и прав.

Что же касается упрека в антропоморфизме, тут Ахим и вовсе не понял, в чем его упрекают. Позже, вернувшись домой, он даже заглянул в энциклопедию. До того ему этот термин был известен лишь из биологии, где он обозначает перенос свойств человека и его поведения на животных и растения. Лиса и виноград, волк и овца… Этот прием баснописцы используют, а он тут при чем? Или Хельмдуккер имел в виду антропологический принцип Людвига Фейербаха, утверждавшего, что все нравственные и социальные проблемы человека можно понять, только если подходить к нему как к биологическому существу? Но с ним, как известно, разделался Маркс. Так что же имел в виду школьный советник, когда упрекал его в антропоморфизме?

Вероятно, это можно было объяснить, лишь узнав его судьбу.

Пауль Хельмдуккер давно уже мог бы уйти на покой и целиком отдаться своему любимому занятию — выращиванию кактусов. Ему исполнилось шестьдесят пять, и четверть своей жизни он провел в инвалидном кресле, пересесть с которого мог лишь с чужой помощью. Судьба его была такова. Во время войны он жил под чужим именем в маленьком городке. Много раз нацисты арестовывали его, но, продержав некоторое время в тюрьме, выпускали на свободу. Потом он устроился дворником в гимназию и по заданию партии, как говорится, лег на дно. Правда, у него достаточно было времени, чтобы расширять свои знания, изучать марксистскую теорию, мечтая о профессии учителя и лучших днях, которые — он в этом не сомневался — наступят. Однако он находился в изоляции. Когда фашистская армия была остановлена на Волге, потерпела поражение под Сталинградом, он с трудом сдерживал свою радость. И вот неосторожное слово, кто-то донес, и его схватили старшеклассники. Избили страшно, а потом сбросили вниз со школьной лестницы. Перелом позвоночника и паралич. Его поместили в больницу, где сердобольный врач, не выдавая его гестаповцам, держал до самого конца войны.

Такова была его судьба, и теперь он спрашивал себя, не мог ли этот Штейнхауэр оказаться среди той банды мальчишек из гитлерюгенда, которая избила его?