Эрик Нойч - Мир на Востоке

Кюнау с каждым словом все более воодушевлялся. Прямые темные волосы упали ему на лоб, и из-под них лихорадочным блеском сверкали глаза.

А Франк думал о том, как ошибочно может быть первое впечатление. Ахим и Эрих Хёльсфарт заблуждались. Этот человек — несомненный энтузиаст. И все-таки он осторожно возразил:

— Второй мост может сильно увеличить затраты…

— Именно поэтому я и обратился к тебе. Решения пока нет, проект обсуждается. Но вариант, который я тебе только что показал, самый лучший и самый дальновидный. Вот об этом ты и должен написать, товарищ Люттер.

Не занимается ли Кюнау саморекламой? У Франка снова возникли сомнения, но аргументы Кюнау все же казались ему убедительными. Он минуту помолчал, теребя бородку, а затем ответил:

— Хорошо, я попробую. Но ведь ты знаешь, что я пока еще не утвержден в должности завотделом и для такой публикации нужно разрешение главного.

Кюнау понимающе кивнул. Он не сомневался, что привлек Люттера на свою сторону.

Скоро вся округа знала о предполагаемом строительстве большой шоссейной дороги. Особенно это взволновало тех, кто надеялся войти в число счастливчиков, мимо которых пройдет шоссе — оно должно было стать для многих жителей Граубрюккена и Унтерзаале воротами в большой мир.

Ханна Штейнхауэр узнала о строительстве дороги от своего соседа Функе.

Когда она вышла из козлятника с миской молока, то увидела его на плоской, крытой толем крыше общего сеновала. В последнее время он стал еще беспокойней, чем прежде. Недавно отмечали его юбилей — пятьдесят лет работы. Боже мой, ну и суматоха была! Ханне пришлось помогать его невестке. Отовсюду понаехали гости в автомобилях. Функе поздравляли, произносили речи… Раньше и представить было невозможно, что так могут чествовать рабочего. Из Берлина даже доставили красную бархатную шкатулку, в которой лежал золотой орден. Сколько было цветов — жаль только, быстро увяли. Зато в подарочных корзинах оказалась уйма замечательных вещей — водка, вино, сосиски в банках и, конечно же, натуральный кофе. Он и ее угостил. А после юбилея стал готовиться к пенсии. Им обоим было уже по шестьдесят пять, и он жаловался, что скрипит, как ржавое железо…

Функе прервал ее мысли:

— Эй, Ханна, приставь-ка лестницу, не хочу прыгать вниз — ноги ломать.

— Зачем ты туда забрался? — принялась она ругать его. — В твоем возрасте люди через калитку ходят. Что соседи скажут, если увидят?

— Помолчи-ка, Ханна. Ты что, забыла, что у тебя дверь рассохлась и надо ее наконец привести в порядок? Я уже и раствор в ведерке приготовил.

Верно, она и забыла, что сама недавно просила его помочь. Ханна приставила лестницу, подержала ее, пока Функе спустился, и пошла в дом. Процедив молоко и перелив его в кувшин, она снова вышла поболтать с Функе.

Сосед всегда очень охотно помогал ей, с тех пор как умер Роберт, и никогда не брал с нее ни пфеннига.

Стояло мягкое, солнечное бабье лето, пахло перезрелыми фруктами, в синем небе над убранными полями пели жаворонки.

— И что ты так мучаешься, — пробурчал Функе, зажав потухшую трубку в зубах, — с этой козой? Карточки отменили, и ты избавься от своей скотины, живи спокойно. Пару кур оставь, чтобы свежие яйца были, и хватит тебе.

— Да я и сама уже думала.

Функе тем временем снял дверь с петель, прислонил к ограде и начал выскребать из стены искрошенные кирпичи.

— И правда, хочется спокойно отдохнуть вечером, особенно зимой, телевизор посмотреть, Ахим себе купил. Сидишь в кресле и весь мир видишь: Африку, Америку, львов там или белых медведей… И чего только люди не придумают! Во времена нашей молодости самым новым словом было «велосипед». Ни радио, ни автомашин, самолеты — диво…

— Да. А теперь вот еще и шоссе строят: от Магдебурга через Граубрюккен в Айзенштадт.

— Да что ты!

— Вот бы и к нам ответвление сделали…

Функе сказал о новом шоссе как бы между прочим — он был занят размешиванием раствора. Ханна удивилась и не поверила.

— Вот увидишь, — продолжал он, — куплю себе «трабант», громыхалку, как в народе эту машину называют. И на своих колесах буду прямо к комбинату подкатывать.

— Это в твои-то годы, Карл! Ты меня уморишь… Забыл, что ли, тебе в следующем году уже на пенсию, будешь на побегушках у невестки…

— Ишь куда загнула! Нет, я еще на комбинате пригожусь. Хоть вахтером пойду. Без работы я сидеть не могу. А ты сама — тоже ведь магазин не бросаешь.

— Только на общественных началах, помогаю немножко… И добираться мне туда всего несколько минут… Неужели в своих четырех стенах сидеть?..

— Вот видишь!.. — Функе прилаживал ватерпас. — А меня на свалку отправляешь. Ты это напрасно. Мир ведь очень изменился, сама сказала, особенно в последние годы.

Весь остаток дня она думала о его словах. Последние годы… Да, если подумать, ей никогда не жилось так легко и свободно, как в эти последние годы. Нет, грешно было бы жаловаться. Силикоз, который свел в могилу Роберта, был признан профессиональным заболеванием, что приравнивалось к производственной травме. Поэтому к собственной пенсии она получала еще надбавку как вдова. В месяц это выходило более трехсот марок, и поскольку она (боже сохрани!) не пила и не курила, на одежду не тратилась (дай бог сносить то, что есть), да и в доме всего хватало: и белья, и посуды, и если она себе позволяла что-нибудь, так это чашку хорошего кофе после обеда, — поэтому она могла еще и откладывать. Правда, для кого ей копить? Для Юлии и для других внуков, если они будут? Но дело, конечно, не только в деньгах. Гораздо важнее, что она может жить спокойно, что нет теперь доносчиков, которые следили за тем, вывешен ли из окна в день рождения Гитлера флаг со свастикой, не слушает ли она передачи иностранного радио. Теперь власть не была для нее чем-то абстрактным, а связывалась в ее сознании с людьми, которых она знала. Конечно, мир сильно изменился, Функе прав. Ахим, ее единственный сын, вероятно, сказал бы то же самое. Теперь она может гордиться им, он пишет в газете, она часто видит его подпись под заметками.

С этими мыслями она и уснула. А на следующее утро проснулась со странным ощущением, будто что-то в ее жизни изменилось. Но если изменился мир, если меняется вся страна, то почему бы не Лерхеншлаг? Почему, если строится огромное шоссе: от Магдебурга через Граубрюккен в Айзенштадт, — почему не сделать ответвление на их поселок?

Достаточно только вспомнить минувшую зиму: то дождь с ледяным ветром, то метель… Потом вода в Эльбе поднялась настолько, что залила подвалы. Почва год от года все больше заболачивается. Жители поселка послали много писем — просили вымостить уже совершенно разбитую дорогу, провести канализацию, газ, водопровод, но никакого толку. По-прежнему они мучаются с углем, печками, бегают зимой через двор в холодный сортир… Мы ведь тоже люди.