Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Что и говорить, жалко Эриха, — вздохнула Ильза. — И самое ужасное, что он ни о чем не догадывается. Я эту Хальку знаю — уж такая хитрющая, любые концы сумеет в воду упрятать.

Франк погладил усы.

— И что ты предлагаешь?

— Ты еще спрашиваешь! Поставь себя на его место. Ты считаешь себя счастливым супругом, а твоя жена спит с другим мужчиной? — Ильза посмотрела на Франка строгим, почти инквизиторским взглядом. — Как друг ты обязан открыть Эриху глаза на истинную сущность его жены. Пусть это будет для него горькой правдой, зато он не будет посмешищем в глазах других. В конце концов, ты обязан это сделать по долгу порядочного человека.

— М-да, — сказал Франк. Хотя требование Ильзы было ему неприятно, он уступил. — Что ж, если ты считаешь, что Эриху от этого будет лучше… Он мне как раз сегодня звонил, и я обещал к нему подъехать.

Быстрота, с какой Франк откликнулся на просьбу о встрече, удивила Эриха. Право, не настолько срочным было его дело, чтобы Франк уже на следующий день примчался из Галле в Айзенштадт, тем более что в телефонном разговоре он сам сказал, что очень занят. Услышав это, Эрих не обиделся. Он понимал, как нелегка жизнь руководящего работника, и был счастлив, что сам трудится лишь руками, не обременяя мозги высшей математикой управленческих дел.

На душе у него было смутно, как, впрочем, почти у всех рабочих комбината. Терзала неизвестность, что будет с заводом. К нему, как к члену профкома, обращались за разъяснениями сотни людей, а что он мог им ответить, когда сам ничего толком не знал? В последние два дня он переживал сложную гамму чувств, но главное — впервые ощутил хрупкость всех тех достижений и идеалов, которые для него раньше и обсуждению не подлежали. Позавчера ему, Ойгену Вильдбаху и Герберту Бухнеру были вручены ордена — но за что? О да, в правительственном указе говорилось: за самоотверженный труд, за работу по усовершенствованию и повышению эффективности низкошахтных печей. А всего через несколько часов он узнал от какого-то проболтавшегося геодезиста, что их металл никому больше не нужен и, следовательно, «гигант на Заале» будет пущен на слом. Так что тогда значили почести, слава, ордена? Уж не было ли это чем-то вроде отступного — им, для кого завод был смыслом всей жизни?

Эрих видел, что Бухнер ошарашен известием о перепрофилировании не меньше его. Они сидели у стойки бара и пытались друг друга ободрить, а на самом деле нагоняли еще большую тоску.

— Давай, Эрих, отошлем наши ордена правительству, — говорил Бухнер, — на кой шут они нам теперь нужны?

Явился Бартушек, с ним Дипольд. Первый начал успокаивать:

— Уж вам-то, заслуженным ветеранам, за свою судьбу тревожиться нечего, разве мы сможем обойтись без вас?

Второй был более категоричен:

— Пока я тут директор, никакого перепрофилирования не будет, только через мой труп. Или вы думаете, мне до комбината дела нет?

— Я здесь задувал первую печь, — ответил на это Эрих. — Сам Отто Гротеволь вручал мне факел.

— А мне было предоставлено почетное право выпустить первый металл из летки, — сказал Бухнер. — Вам-то что, ваши кресла как были, так и останутся, а каково мне видеть погашенные печи, сознавать, что все, над чем трудился, пошло псу под хвост?

Хотя геодезические работы были приостановлены, поскольку никто в министерстве не ожидал от рабочих такого яростного протеста, однако перепрофилирование было решенным делом. Вот тогда, сбитый с толку событиями последних дней, Эрих и позвонил Франку.

— Спасибо, что приехал, — сказал Эрих. — А то я уж грешным делом подумал: все, занесся наш Франк, только мы его теперь и видели.

Франк отмахнулся. Пока что он ни словом не обмолвился о том, что угнетало Эриха и еще три тысячи рабочих комбината. Еще у проходной Франк спросил Эриха, где бы они могли уединиться.

— Что это за тайны мадридского двора? — опешил Эрих. — По-моему, о таких вещах как раз необходимо говорить принародно, во всеуслышание, чтобы у людей была полная ясность.

— Не торопись. Я знаю, как лучше.

Они нашли пустую комнату в Доме культуры, сели. В окна барабанил дождь.

— М-да, старина, — сказал, помолчав, Франк и вонзил в Эриха испытующий взгляд. Потом, откинувшись на спинку стула и погладив усы, заговорил более уверенно: — Мы ведь с тобой друзья, не так ли? Знакомы, можно сказать, всю жизнь, и никогда друг от друга ничего не скрывали….

Эрих нетерпеливо кивнул. Слишком уж долгим было предисловие.

— Видишь ли… Собственно, ради того я и приехал, чтобы поговорить с тобой как товарищ с товарищем.

— Ну так и говори наконец, не разводи антимонии.

— Если б все было так просто!

Глаза Франка вдруг наполнились совершенно непонятным для Эриха сочувствием.

— Ну ладно, — сказал Франк, собравшись с духом. — Ты только приготовься. Халька…

— Опять ты толчешь воду в ступе! За нее можешь не волноваться, с ней все в порядке. Давай же наконец к делу.

— Эрих, Эрих… В этом-то и состоит дело. Она изменяет тебе.

Сердце Эриха екнуло и на секунду точно остановилось. Острейшая боль пронзила его. Он стиснул зубы и застонал, оглохший, ослепший от горя. Словно издалека, доносился до него голос Франка:

— Я выяснил: его зовут Грот, это инженер с ее фабрики. По долгу друга я счел необходимым сообщить тебе это, чтобы ты не был посмешищем в глазах твоих завистников в городе и на комбинате. Если хочешь знать мое мнение — тебе следует немедленно расстаться с этой тварью.

Эрих встал и молча вышел из комнаты. Ему необходимо было побыть одному.

На улице он остановился, закрыл глаза и подставил лицо холодному осеннему дождю. Так никто не мог видеть слез, бежавших по его щекам.

Однажды вечером в квартире Ахима и Ульрики раздался звонок — сперва робкий, потом все более настойчивый. Это было на следующий день после рождества, когда все отдыхают после праздников и никого не приглашают в гости, а кроме того, в столь поздний час, когда всякий визит уже неприличен. Подъезд был заперт, так что звонить могли только снизу.

Ахим подошел к заиндевевшему окну, открыл его и выглянул на улицу. В молочном свете фонарей падал мелкий снежок, сверкавший, точно стеклянная пыль.

— Кто там? — крикнул он.

От подъезда отделилась фигура в русской ушанке, и Ахим тотчас понял, кто пожаловал к ним в гости. Он захлопнул окно, взял ключи и сбежал вниз.

У подъезда стоял Эрих Хёльсфарт с чемоданом в руке. Несмотря на темноту, Ахим увидел его лицо — озабоченное, растерянное…

— Вы можете приютить меня? — слабо улыбнувшись, спросил он. — Мне негде жить…

Первым желанием Эриха после разговора с Франком было немедленно бежать домой. Он взглянул на большие часы, висевшие над заводскими воротами, и вдруг сообразил, что Халька должна бы уже вернуться из Граубрюккена, если только опять не встретилась с Гротом. Сама мысль об этом показалась ему чудовищной. Он зашагал под дождем, по безлюдным улицам, стараясь как можно дольше оттянуть возвращение домой, потом забрел в какую-то прокуренную пивную, сквозь мутные окна которой глядел на декабрьский вечер, и с каждой минутой в нем росло ощущение, будто он видит какой-то кошмарный сон. Что, если все это не соответствует действительности, если Люттер, которому он бы сейчас с удовольствием набил морду за интриганство, просто-напросто врет или как минимум ошибается? Да, вот именно: откуда Франку может быть известно о Халькиной измене, если таковая вообще имела место? Как же в таком случае он, Эрих, может предъявлять Хальке претензии, когда у него нет против нее никаких улик? Нет-нет, думал он, в основе всякого брака должно лежать доверие, и я не стану отравлять подозрительностью свои отношения с женой лишь потому, что кому-то что-то померещилось, кому-то приятно видеть, когда у других горе…