Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Воображаю его харю, когда этот поганец увидел тебя, да еще в форме рабочего дружинника! — не скрывая злорадства, говорил Шиншилла. — Но вот чего я не возьму в толк: на кой шут он нужен в нашей бригаде? Предатель — он и есть предатель. Как говорится, черного кобеля не отмоешь добела.

Когда Клейнод в первый день вышел на работу, Шиншилла был сам не свой — набычился, будто, как в прежние времена, готовился поднять стокилограммовую штангу, и с ненавистью сказал:

— Поглядите-ка на эту заблудшую овечку. Бедняжку бес попутал: был такой сознательный, первый со всякими начинаниями выступал, громкие слова произносил, а сам потом драпануть хотел. Вы как хотите, ребята, а я против того, чтобы его в бригаду принимать. Помяните мое слово, он опять будет воду мутить, нас друг с другом стравливать.

Эрих же вел себя великодушно и демократично — именно так, как предписывали ему Дипольд и председатель профкома. В социалистическом обществе, сказал он, человек человеку друг, товарищ и брат, позволительно ли нам с безразличием относиться к судьбе оступившегося товарища? Надо дорожить каждым. Предлагаю включить Клейнода в нашу бригаду.

Семеро проголосовали за предложение Эриха, трое — против. Клейнод стал членом бригады.

Клейнод безропотно выполнял любое задание Эриха и работал добросовестно. Впрочем, возможно, он просто чувствовал постоянный пригляд, особенно со стороны тех троих, что с самого начала были против него. И хоть держался тише воды, ниже травы, но все его мысли по-прежнему были лишь о сорвавшемся побеге, о том, что, если б ему чуточку удачи, он бы сейчас уже владел бензоколонкой в Дуйсбурге. Проклятая страна! Разрушила хрустальную мечту его жизни. Второго шанса вырваться из этой тюрьмы уже не представится…

Даже горбатый Бойхель и тот скалил зубы, видя, как он, точно побитая собака, плетется по территории завода. К счастью для Клейнода, вскоре все потеряли интерес к его персоне, ибо иная тема будоражила умы — перепрофилирование.

Ни для кого на заводе не было секретом, что Хёльсфарт принадлежит к числу противников перепрофилирования, однако доводы его были скорее из области эмоций, нежели экономики. Мы, говорил он, своими руками построили комбинат, низкошахтные печи, дали стране металл, который позволил ей встать на ноги. Я сам зажигал первую печь, хоть и знал, что не было в ней ни руды, ни угля, а всего лишь дрова, политые бензином. Но я пошел на это не ради того, чтобы втереть кому-то очки, а ради того, чтобы зажечь в людях надежду. И надежда эта сбылась. Так неужели мы теперь можем спокойно согласиться, что низкошахтные печи, наша гордость, будут превращены в металлолом?

Слушавший Эрика Клейнод сообразил, что пора ему выходить из тени и подать голос, благо, то, что он хотел сказать, полностью совпадало с линией партии в лице Бартушека и Люттера — рьяных поборников перепрофилирования. Своим умишком Клейнод быстро раскумекал, что в споре между заводской администрацией и партийным комитетом верх все равно одержит последний.

— Чего волну гоните? — заявил он на следующем же собрании бригады. — Нам-то, слесарям, не один черт, что начальство решит? Будет перепрофилирование, не будет, без нас в любом случае не обойдутся. А кроме того, начальству виднее, что надо выпускать, а что нет, так что нечего нам вылезать. Работай — вот и весь разговор.

— Ишь какой энтузиаст выискался! — молвил Шиншилла. — Пусть Эрих решает, как нам быть. Он нас еще никогда не подводил. Давай, бригадир, тебе слово.

Эрих сразу раскусил демагогию Клейнода. Вспомнил день, когда из-за его подстрекательских речей распалась бригада, вспомнил, как тот, точно так же, как сейчас, пытался внушить ребятам, что они, мол, люди маленькие, всего лишь винтики в огромной государственной машине. Не хватало только, чтобы опять повторилась та же история. Что ни говори, а Шиншилла оказался прозорливее его. Зря он уступил Дипольду. Теперь, когда на заводе такая неразбериха, у него что, нет другого дела, как возиться с этим Клейнодом? И месяца не проработал в бригаде, а уж опять сеет раздоры. Но сегодня, думал Эрих, мы ему знаем цену, и второй раз у него этот номер не пройдет.

— Вот что, Клейнод, — после долгой паузы сказал Эрих. — Может, ты и считаешь себя винтиком, от которого ничего не зависит, но нам судьба завода отнюдь не безразлична и будущее тех трех тысяч человек, что трудятся бок о бок с нами. В этом-то и состоит отличие социалистического государства от капиталистического, куда кое-кто намылился в поисках легкой жизни… Так что привыкай жить по нашим законам, Гарри Клейнод.

Итак, Совет Министров принял решение: уже в этом году приступить к демонтажу металлургического комбината с одновременным строительством на освобождающейся площади завода по выпуску легких металлоконструкций, но так, чтобы оба дела шли параллельно и первая печь была загашена не раньше, чем пойдут первые металлоконструкции.

Несмотря на всю рискованность этого решения, ставившего руководство комбината в крайне трудное положение, Клуте Бартушек вздохнул с облегчением. Наконец-то будущее приобрело конкретные очертания: на его стол легли разработанные и утвержденные компетентными лицами бумаги, содержавшие перечень мер, которые ему надлежало претворить в жизнь. В каком бы качестве он ни работал, больше всего он не любил неопределенности директив, хотя, когда было надо, мог действовать и на свой страх и риск. По его мнению, любые партийные и хозяйственные решения должны быть сформулированы так, чтобы исключались всякие разночтения, ведшие только к бесплодным спорам — если да, так да, если нет, так нет.

Член партии с момента образования республики, инженер по профессии, очень скоро перешедший на партийную работу, он воспринимал свои должности в аппарате как дело почетное, но еще более ответственное. Его заметил сам Фриц Бюргман, первый секретарь окружного комитета СЕПГ, и Бартушек до сих пор гордился этим. Он имел репутацию хорошего, надежного работника, чем был обязан своему главному принципу: беспрекословно исполнять любые исходящие сверху решения, даже если при этом надо поступиться собственными воззрениями. Придя на место Кюнау, он остался верен себе, хотя наследство получил незавидное. Достаточно сказать, что за двенадцать лет существования комбината здесь сменилось уже пять секретарей парткома.

И в частной жизни Бартушек был такой же кремень, как на службе. Его жена Марлена, учительница, во всем разделяла его взгляды; между ними были согласие и любовь. Незадолго до рождества они перебрались со своими четырьмя детьми из Галле в Айзенштадт, а уже в январе Марлена вышла на работу — в ту самую школу, где преподавала и Ульрика. Жизнь Клуте была на редкость удачной, в ней не было ни трудностей, ни трагедий, за исключением одной: ему пришлось перенести операцию на гортани, в результате чего оказались повреждены голосовые связки. Лишь благодаря несгибаемой воле и заботливости жены ему удалось специальными упражнениями восстановить голос, пусть уже не такой, как прежде, но по крайней мере понятный для окружающих. Правда, когда он гневался и хотел сорваться на крик, из горла вылетал какой-то жалкий сип, отчего Клуте тушевался и краснел. С другой стороны, из своего физического недостатка временами он извлекал даже известное преимущество: когда ему случалось выступать на людях, аудитория, зная о его слабом голосе, соблюдала приличествующую тишину.