Эрик Нойч - Мир на Востоке

Дипольд заметно разволновался. Как все гипертоники, он украдкой обхватил свое запястье и пощупал пульс. Но чем мог его успокоить Бартушек? Как ни жалко ему было Дипольда, он твердо сказал:

— Все твои доводы бесполезны. Ты обязан подчиниться. Дело это решенное.

В мучительном самоанализе, граничащем с самобичеванием, Халька Хёльсфарт провела еще не одну неделю, прежде чем нашла в себе силы выйти из оцепенения и попытаться самой как-то повлиять на ход вещей. Все больше и больше в ней крепло убеждение, что именно она должна сделать первый шаг, внести ясность в ситуацию и, если только еще не поздно, спасти семью. Что же ее так долго удерживало от этого? Вовсе не гордыня, не ложно понятое чувство собственного достоинства, скорее сама сцена объяснения с Эрихом: необходимость ей, неверной жене, глядеть в глаза своему мужу, которому она причинила столько боли. И все же надежды она не теряла, как ни странно, прежде всего потому, что Эрих старательно избегал ее. Если бы он поставил крест на наших отношениях и хотел развестись, рассуждала Халька, он бы сам объявился и сообщил мне об этом. А пока, значит, еще не все потеряно…

Последнее время Эрих жил уже не у Штейнхауэров, а в заводском общежитии, устроиться в которое ему помог Бартушек, узнавший о его семейных передрягах. В отсутствие Хальки Эрих еще раз наведался домой за своими носильными вещами, что она моментально обнаружила, вернувшись с работы, — такой он устроил беспорядок в шкафу. Впрочем, ничего демонстративного с его стороны в этом не было: просто он по натуре был неряха, за что ему нередко доставалось от Хальки.

И опять у нее защемило сердце. А тут еще пришла от Бернда телеграмма, где он извещал, что наконец-то получил отпуск и в апреле приедет погостить. Насколько можно было понять из шутливого текста телеграммы, Бернд не знал об их разрыве, стало быть, Эрих ничего ему не сообщал. Она тоже избегала в письмах к Бернду малейшего намека на случившееся. Но даже если б она и захотела поставить его в известность, то что бы она могла написать? Что она, да, именно она повинна в страданиях его брата? Она знала, с каким обожанием относится к ней Бернд, как доверяет ей, и потому не смела допустить, чтобы этот жизнерадостный паренек, открытый всему чистому, доброму, так страшно разочаровался в ней, вообще в людях… Он был еще слишком юн, чтобы понимать все сложности, возникающие в отношениях между мужчиной и женщиной. И, наконец, самое главное: перед Берндом она испытывала гораздо больше стыда, нежели перед Эрихом.

Она отправилась на поиски Эриха, прикидывая, где он может быть с наибольшей вероятностью. Едва ли он оставался по вечерам в общежитии — неуютном, навевавшем смертную тоску. Как правило, постояльцы общежитий вечерами расползаются по пивнушкам и кафе, пытаясь найти там хоть какую-то замену домашнему очагу. Стало быть, думала она, придется прочесать все питейные заведения Айзенштадта, не исключая и «Жемчужину Заале», кто знает — хотя, конечно, не дай бог, — вдруг он уже почувствовал себя свободным и ударился в загул?..

Однако ее опасения оказались напрасными. Она обнаружила его в буфете Дома культуры, где он тихо-мирно сидел с коллегами, пил пиво и говорил на какие-то свои заводские темы. Взяв за соседним столом свободный стул, Халька, не говоря ни слова, с уверенным видом подсела к ним.

Перед выходом из дому она долго приводила себя в порядок: накрасила ресницы, напудрилась, нарумянилась. Ей хотелось выглядеть красивой. Она и прическу сделала торжественную — так называемую «халу», отчего казалась старше, строже, степеннее.

От нее исходил обольстительный аромат духов и косметики, который был сильнее даже наполнявшего буфет кислого запаха пива. Товарищи Эриха изумленно уставились на Хальку, а один подмигнул ей и свистнул, верно решив, что дамочке захотелось мужского общества.

Эрих, обомлевший при Халькином появлении, не знал, как и быть. Что бы между ними ни произошло, ему было неприятно, что кто-то смотрит на нее сальным взглядом, и потому, пусть не без некоторого усилия над собой, он сказал:

— Познакомьтесь, это моя жена.

— Черт возьми! Кто бы мог подумать! — смущенно пробормотал тот самый парень, что свистел. — Ты уж меня извини, старина. Но и ты нам всем голову заморочил: кто ж селится в общаге среди холостяков, имея такую жену-красавицу?! Ладно уж, не оправдывайся. Топай домой, раз супруга за тобой пришла, а о чем сейчас спорили, потом договорим.

Красный как рак Эрих встал из-за стола и, попрощавшись с ребятами, вместе с Халькой вышел на улицу.

— Нам надо серьезно поговорить, — сказала Халька.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Пришла телеграмма от Бернда, он получил отпуск и скоро приедет на побывку. Мы должны решить, что ему скажем, и, вообще, в каком качестве его встретим — разведенными супругами или…

Эрих ничего не ответил, и они пошли по улице молча.

И вот впервые за три месяца — тот раз, когда он забегал за вещами, не в счет — он снова был дома. Квартира показалась ему какой-то мертвой, чужой, хоть все и стояло на прежних местах: мебель, фужеры и сервиз за стеклами серванта, цветы в горшках на подоконнике, даже фарфоровые пастушки и пастушки, которых Халька всегда считала мещанством и терпела лишь из уважения к памяти его родителей. В то же время он обнаружил, что в квартире царит идеальная чистота, все блестит, а когда Халька отлучилась на кухню сварить кофе, он провел рукой по самой верхней полке стеллажа, и даже там не оказалось ни пылинки. У него защемило сердце — впрочем, с этим ощущением он жил все последние три месяца. Еще никогда собственный дом не казался ему таким чужим и одновременно родным, и он подумал, что если сейчас опять покинет его, то вместе с этим домом для него умрет и часть его жизни, возможно лучшая.

Халька принесла кофе. Он вспомнил, как в день их разрыва они вот так же пили кофе и как Халька уронила чашку, залив платье и скатерть.

— В ванной сломался выключатель, — сказала она, — месяц уже свет не горит.

— Так ты, стало быть, не знаешь, как сможешь посмотреть в глаза Бернду? — И он сам пристально поглядел на Хальку.

Она поставила чашку на стол: на сей раз рука у нее не дрожала.

— Знаю, — ответила она, выдержав взгляд Эриха. — Да, на мне большой грех, но между вчерашним и сегодняшним днем пролегла уже непреодолимая пропасть.

Упоминание о «вчерашнем дне» вновь всколыхнуло его ревность, уязвленное самолюбие, и он не удержался от грубости:

— Ты хотела со мной серьезно поговорить? Ну так сотри для начала штукатурку с физиономии. Смотреть противно.

Она встала, вышла и вернулась через несколько минут уже без макияжа, с распущенными волосами.

— Чего ты вообще от меня хочешь?