Феликс Кандель - День открытых обложек

Рычат за леском самосвалы, рокочут в глубоком небе самолеты, дети перекликаются в отдалении, а тут зыбкий покой, нестойкая тишина, что взрывается порой медью оркестра, речью по бумажке, стонами женскими.

«Спи спокойно, наш милый. Суждено так, видно».

Зимой завалы белизны нетронутой, портреты по горло в пуху, взгляд девчоночий с глазами потерявшегося ребенка, тропка, пробитая затейливо, а на конце ее камень, прозрачной пленкой укутанный, цветок, морозом обожженный, чистота и уют. И вернее всего – боль стариковская, сокрушение родительское топчут к детям дорожку частыми своими посещениями.

«Дочка моя, горе мое, тоска моя...»

Летом на кладбище сельском, полевом буйство трав покосных по пояс, пересвист птичий, ветры неумолчные; всё опахано до крайних погребений, рожь наливается тяжелой колосковой спелостью, цветет клевер, забредают порой стреноженные кони да проносится напрямки малышня деревенская.

В праздники, в дни уставные, приходя родичи, усаживаются по-семейному, пьют и едят, оставляют на прощание стакан граненый, на сук насаженный, – посуду для поминаний, водочку льют на бугорок: видно, уважал ее покойник.

В будни, в дни тихие, копошится старушка, домовито и беспечально, наводит небогатый уют, и палый лист с дерева, попавший сюда ненароком, перелетит на могилу, никем не прибранную. А то соберется компания мужская, поставит на плите бутылку, разложит нехитрую закуску, и покойник для них не покойник – сторонний, безденежный наблюдатель, который не рассчитывает на долю свою сорокаградусную.

«Не забудем тебя, Петя!»

А в городе, в шумном безразличии, притулилось не к месту кладбище давнее, сдавленное с боков домами-исполинами, где не хоронят давно, только ждут с нетерпением, когда живые отступятся от мертвецов своих, чтобы застроить территорию по готовому плану. Сколько им ждать придется? Вечная память, она на какой срок? Ветшают пока что надгробия, кресты деревянные трухой изошли, и тут же, посреди всеобщего умирания, ограда выше головы, плиты ухоженные, скамейка покрашенная, ящик с инвентарем под амбарным замком, маслом смазанным от сырости, и глядят хозяева с фотографий, как из оконцев, глазами насупленными на прохожего человека. Эту породу не переждешь. От этих свои не отступятся. Таких – только выселять со скандалом...

«Мамочке нашей! От любящих Шуры, Дуси, Маши, Мити, Пети, Томы, Сережи».

А вдали от проживания, в дальних краях, распахнулась на версты новостройка, полем продутым до горизонта, но по-прежнему тесное, скученное, бараками перенаселенными на великой территории. Надгробия похожие, ограды одинаковые – не отыскать своих, и елочка новогодняя со стеклянными шариками, в изголовье воткнутая: звон-перезвон от шарика к шарику.

«Спасибо, что ты была».

Глядят с фотографий глазами ясными, давно сгинувшими, улыбаются открыто, хмурятся неподступно, важничают перед любопытствующим, который бродит меж рядов. Позавидует одному за долгие его годы, пожалеет другого, и примерит свои лета, утешится, огорчится, пойдет весело прочь, отмахивая рукой, или побредет задумчиво, заново ощущая непослушное тело свое.

«Спи спокойно, мой друг! Ты уже дома, а мы в гостях».

Приехали к сыну после недельной разлуки…

…в детский сад под Москвой.

Спросили:

– Ты нас вспоминал?

Ответил строго:

– Я вас не вспоминал. Я вас помнил.

Прежде мы жили на Шаболовке и по утрам выходили из подъезда, пересекали трамвайные пути, поднимались по переулку, шагали по аллее вдоль монастырской стены.

Раннее утро.

Никого на пути.

Мы, да голуби с воробьями, да редкий пешеход навстречу.

– Когда мне будет десять лет, сколько тебе?

– Тридцать семь…

Мы проходили через боковые ворота Донского монастыря, и город исчезал куда-то. С людьми, машинами, гулом неумолчным.

– Здравствуйте, – говорила женщина и крестилась на купола.

– Здравствуйте, – отвечали мы.

В монастыре был похоронен Чаадаев, хотел разыскать могилу без посторонней помощи, и нашел, наконец, возле Малого собора – цветок на плите.

«Петр Яковлевич Чаадаев. Кончил жизнь 1856 года 14 апреля».

«Просвещенный ум, художественное чутье, благородное сердце…», – за публикацию «Философических писем», порицание «мрачного и тусклого» бытия власти распорядились считать автора сумасшедшим. Письмо первое: «Сударыня. Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю…»

Возле Малого собора кучно встали надгробные изваяния героев войны с Наполеоном, свезенные отовсюду. Среди них генерал-лейтенант донских казачьих войск Василий Дмитриевич Иловайский 12-ый, который со своим полком первым вошел в Москву после бегства французов, с боями дошел до Парижа.

Сбитые пальцы, сколы на каждом изваянии, – «в честь 150-летней победы» повреждения не устранили, лишь вывели на пьедесталах золотыми буквами: «От советского правительства».

А в подклети Большого собора я усмотрел замшелый камень с углублением для поминальной свечи: «Сия свеча должна гореть вечно, на что определена сумма…»

Знатоки давно расписали, где похоронена выдающаяся личность, где не очень.

Мертвых легко разложить по полочкам.

Рассказ завершен?

Рассказ продолжается.

К лету в монастыре цвел жасмин, летала крапчатая бабочка, дремала на приступочке угревшаяся бабуля. Зимой дым поднимался из труб на фоне куполов, снег тихо скрипел под ногами, в одной из башен, под самым верхом светилось окошко: там кто-то жил, и мы ему завидовали.

Завидовал я, завидовал мой сын, которому не хотелось идти в детский сад.

– Когда мне будет тридцать лет, сколько тебе?

– Пятьдесят семь…

Мы всё облазили в монастыре, всё осмотрели.

Горельефы с уничтоженного храма Христа Спасителя. Декоративные убранства разрушенных московских церквей Николы в Столпах, Успения на Покровке, Иверской часовни и Сухаревой башни. Стояла там и колесница славы с разобранной Триумфальной арки в честь победы над французами, на которую хотелось залезть.

Хотелось мне, хотелось моему сыну.

Среди прочих надгробий затерялся камень на могиле Салтычихи, «виновной без снисхождения» за пытки и убийства дворовых людей.

Салтычиха – она же Салтыкова Дарья Николаевна, помещица.

В 1768 году – по указу Екатерины II – ее присудили к лишению дворянского звания и отбыванию «поносительного зрелища»: час простоять прилюдно на эшафоте, прикованной к столбу, с надписью над головой «мучительница и душегубица». И отправили в Ивановский женский монастырь Москвы, на заключение в оковах, «чтобы она ниоткуда света не имела».

В монастыре вырыли яму под зданием, где она провела первые одиннадцать лет, в полной темноте, лишь за едой ей зажигали огарок свечи. Умерла в тюрьме через три десятка лет, похоронена в Донском монастыре. Камень растрескался, местами обвалился, на нем пометили мелом – «Салтычиха».