Феликс Кандель - День открытых обложек

Утаенное умирает.

Неразгаданное не рождается.

Не водрузить ли на Никитском бульваре памятник отлетевшим желаниям?

Мама Макарон умирала по внуку…

…папа Макарон умирал по внучке.

Бабушки Макарон не было уже на свете, а дедушка Макарону соглашался на любой вариант, лишь бы купать, пеленать, курлыкать за компанию.

Кто такой, в конце концов, дедушка? Та же бабушка, только с бородой.

Но инженер Макарон на уговоры не поддавался и жил холостяком, не получая отрады от общего веселья, – желчный оптимист Макарон.

– Почему ты не носишь кальсоны? – выговаривала в осуждение мама. – Зимой надо носить теплые кальсоны.

– У меня от кальсон комплексы, – отшучивался. – Неполноценности и неудовлетворенности.

– В нашей семье не было ваших комплексов, а жили – дай Бог каждому.

Пойди объясни ей: кивнет ему девушка, легкая, ладная, светящаяся, поманит уединиться за компанию, а на Макароне – о позор! – сиреневые подштанники…

Так, мол, и так, было написано в похоронке, на основании архивных розысков стало известно, что красноармеец Макарон пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в списках пропавших без вести больше не значится.

– Наконец-то, – сказал Макарон, седой и сутуловатый. – Сколько ждать пришлось…

Но прежде? Как оно было прежде? За пару десятилетий до этого? Под тем же переплетом?

Не узнать – не приникнуть к чужой доле.

Было ему за тридцать, Любке-копировщице девятнадцать с хвостиком.

Теплая, округлая, зовущая и покладистая. Ходила размашисто, показывала голые коленки, одежды носила легкие, воздушные, чтобы сподручнее скидывать, – Макарону нравилось. Прибегала на службу в последнюю секундочку, пыхала жаром, грудью шевелила и начинала рассказывать, а он слушал – завидовал.

– Я вечор в гостях гостила, – напевала Любка, – во компании была. Набуровили белого вина – в стакане пупком. Выпила, наелась на дурничку.

– А дальше? – спрашивал инженер Макарон, которому не хотелось работать.

– Обночевались. Наутро встали. Закусили, как следует быть. На завтра опять звали.

– Сколько же вас было?

– Сколько-нисколько, – туманила, – а мне хватило.

– Ой, Любка, некому тебя в руки взять.

– Чего это некому. Всякий вечер берут...

Копировала его чертежи, кляксы ставила от воспоминаний.

– Экий ты дикуша, – выговаривала Макарону. – Не живешь – маячишь.

Мать у Любки работала проводницей в общем вагоне. Брата у Любки зарезали в драке. Отец у Любки привез их из Сибири и сбежал от алиментов.

– А где он теперь?

– Где – на бороде. Волкам сено косит.

И весь сказ.

– Любка, – позвал раз. – Иди за меня замуж.

Нос почесала. Молвила просто:

– У матери спрошу. Чего скажет.

– Ты, девка, выпряглась, – сказала мать. – Блудом блудишь. Иди за него. Приструнись. Одной рукой и узла не завяжешь.

Прибежала наутро.

Глянула первый раз с интересом:

– Ты меня прежде в улог уложи, может, тогда пойду.

– Попробую, – сказал Макарон.

Мама Макарон ослабела от страха.

Папа Макарон принял сердечное.

Дедушки Макарона не было уже на свете, а то бы упокоился еще раз.

Он провел ее к себе, заперся на ключ, а папа с мамой сидели у телевизора, пуганые и притихшие, делали вид, что им ничего не слышно.

– Ты не думай, – шепнула Любка к утру. – Я не бардашная. Стану тебе свинскую морду делать?..

Свадьбу сыграли скромную. Мама Макарон. Папа Макарон. Да проводница общего вагона, платье бабкино – мясной цвет. Была проводница не старая, любила попить да попеть, знала толк в мужиках, но жила не в кон, а с кона.

– Жить да богатеть да спереди горбатеть! – пожелала молодым, и Макарон надел на палец жены поцарапанное бабушкино кольцо.

– Ладно, – решила Любка. – Отполируем.

– Я тебе отполирую, – пригрозил. – Знаки семьи. Родимые пометы.

Выпили.

Закусили грибочками.

– На рассолку, – пояснила проводница, – свинушки идут, болотник идет, осиновый с березовым, – старые, конечно, не берем, а эти все идут.

Мама Макарон вежливо кивала в ответ и пододвигала фаршированную рыбу.

Чай пили – тещины постряпушки из теста.

– У нас так, – говорила проводница. – Кто на печи сидел, тот уже не гость, а свой.

Мама Макарон деликатно звякала ложечкой и пододвигала шоколадный торт.

Мать с Любкой пели на два голоса:

– Чайник чистый, чай душистый, кипяченая вода, милый режет алимоны: кушай, душенька моя...

Инженер Макарон улыбался и засматривался на Любкины прелести.

Папа Макарон улыбался и засматривался на нестарую проводницу.

Мама Макарон улыбалась и ревновала отчаянно.

– Все вы, Макароны, ветреники, – сказала назавтра. – Ничего возвышенного.

Потом появилась Танька. Кругленькая и носатая. Кучерявая и толстопятая. В бабушку Макарон и в дедушку, который в бегах.

Переболталось кислое с пресным.

Повторим для надежного запоминания…

…так, мол, и так, было написано в похоронке, на основании архивных розысков стало известно, что красноармеец Макарон пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в списках пропавших без вести больше не значится.

– Наконец-то, – сказал инженер Макарон, седой и сутуловатый. – Сколько ждать пришлось.

– Пойди, – поежилась Любка. – Скажи – ошибка.

– Если бы ошибка, – ответил. – Поехали, Любка. Здесь я умер. Меня убили возле деревни Охлебаихи…

Они вторгаются в сны Макарона из месяца в месяц, из ночи в ночь, потеснив прочие видения. Пылью припорошенные, белозубые и благодушные. Катит на Охлебаиху нерусь в кузовах с бортами, с высоты оглядывает завоеванные пространства.

Солнце упирается в макушку. Прожаривает вошебойкой. Наливает в садах вишню-владимировку, крупную, алую, сквозистую – известный сорт.

Порубали вишенные деревца, закинули в широкие кузова. Едут, обирают ягоду, плюются косточкой во снах у Макарона, веселые, кровавозубые, обобранные деревца скидывают на сторону.

И Охлебаиха осталась без вишен.

Встали на развилке, прикинули, куда ехать: трое в одном окопе попридержали дыхание, трое попридержали в другом – смертная на всех пауза. А небо над головой глубинное, молодость в обещаниях, но место обозначено, час определен, некого пока хоронить, некому засыпать.

– Мне нельзя погибать, – выговорил плотный, скуластый, глазки-щелочки. – Я представитель вымирающей народности. Нас дюжина на свете осталась, а может, и меньше. Нас надо беречь.

А парень-вострец, съедаемый изнутри беспокойством, пропел не к месту:

– Ох, где ж ты была, волочилася? Я по бережку ходила, намочилася...

И уложил на бруствер винтовку. Образца тысяча восемьсот девяносто девятого дробь тридцатого года.

Третьим в окопе оказался парнишечка.