Феликс Кандель - День открытых обложек

Папа в гимнастерке: первые по лицу морщины‚ редкая на шевелюре седина‚ а будет ее в избытке. Мама в шерстяной кофточке‚ такая прелестная‚ с тенью озабоченности во взоре‚ в вечном опасении за сыновей. Я между ними, тоже в гимнастерке‚ которая велика‚ с белым воротничком наружу.

А мальчики с фотографии ничему не удивлялись, на то они и мальчики.

Одному пять лет, другому двенадцать.

Смотрели. Запоминали. Старший с добротой восприятия, которую пронес через тяжкую болезнь, младший с неверием в глазах, что проглядывает и теперь.

– У тебя катастрофическое сознание, – укоряют автора. – Прежде не наблюдалось.

– Вовсе нет, – отбиваюсь. – С таким вышел на свет.

Впереди были безродные космополиты, «убийцы в белых халатах»‚ горы новейшего оружия‚ заготовленного на нас с братом, и Сталина положили в мавзолей‚ вынули из мавзолея, вернулись из лагерей недобитые «враги народа» – не на ликующем танке возмездия‚ не опрокинув мучителей в яростной атаке: тихо‚ буднично‚ по-канцелярски‚ и примостились на лавочках вперемежку с палачами, досиживая дни свои.

А мальчики с фотографии всё смотрели и смотрели. В матросском костюмчике – я. В пиджачке – брат мой, короткие брюки, должно быть, застегнуты под коленками на пуговки.

Видели отца моего на носилках.

Маму мою на диванчике, врача над ней в безуспешных попытках.

Брата – в горестном с ним расставании.

Угасания его жены.

Прилетел на ее похороны и перевез мальчиков из Москвы, повесил возле кровати.

Просыпался под их взглядами на Никитском бульваре. Под их взглядами засыпаю – в Иерусалиме. А они смотрят, голова к голове, как сказать желают:

– Не относись с небрежением к минувшему. Досталось то, что досталось, у других и того нет.

Двенадцатилетний – мягок, приветлив – тихо прошел по земле, светлый человек: гроб грубо сколоченный, издавна нетрезвые служители. Как тайну унес с собой, даже комара не потревожив, какую-никакую букашку. Не зря утверждали в Поднебесной: «Умеющий шагать не оставляет следов».

Пятилетний – неулыбчив, с неприятием во взоре, не верит, должно быть, что способен обратиться в меня через восемьдесят каких-то лет.

Тоже не могу поверить.

– Ой, – скажут, – у тебя пятнышки на руке. Где загрязнился?

– Это не грязь, – ответить. – Старость моя.

Которая дана на додумывание.

…а недавно‚ под самое утро, приснилась аптека на Никитской‚ сломанная давным-давно‚ и дочка-первоклассница‚ которой у меня не было.

Она стояла на просохшей асфальтовой прогалине‚ в пальто‚ вязаной шапочке‚ задумчиво глядела на подружек‚ а те прыгали через веревочку…

Вот упущение, которое следует восполнить.

Год 1968-й.

Закончил «Коридор», житие московской квартиры за тридцать ее лет.

Дал почитать соседке.

Вернула рукопись, сказала с недоумением:

– Мрачно у вас, безнадежно, без проблеска, – а ведь мы влюблялись в предвоенные годы, ночами ходили по бульварам, взявшись за руки, пели, мечтали… Была молодость. Наша молодость.

Так получил урок, которому следую и теперь.

Дни твои – они вчера, сегодня, всегда, какие ни есть.

Дни твои – это последний шанс стать счастливым.

Каждому часу свое беспокойство…

…каждому дню, каждому возрасту.

Летела по небу падучая звезда, рассыпчатая и самоцветная.

Летела – искрила – взывала с высоты:

– Загадайте уже! Хоть кто! Хоть что! И пусть оно исполнится!..

Летела долго. И сгорала долго. Не дождавшись отклика‚ взорвалась посреди Сибири‚ завалив километры тайги‚ порушив на века экологию.

Это же катастрофа‚ когда нет у человека желаний.

В затмениях памяти, по углам-щелям-пазухам, хоронятся мечтания, которые не мешало бы припомнить.

Под Москвой, в Тушино, проводили Праздники воздушного флота, и мы, подростки, туда ездили. По радио объявили: «Первый советский реактивный истребитель!» Восторг был неописуемый, мы кричали «Ура!», – может, поэтому и пошел в авиационный институт.

Мы, студенты пятого курса, лежали под навесом и курили потихоньку в кулак. ИЛ-28 улетали по заре на учения, бомбить болота в белорусских лесах, техники заваливались под брезент досматривать сны, а он приходил к нам, инженер эскадрильи, облеченный полномочиями, которые не снести.

– Я понимаю, – говорил. – Я всё понимаю. Жуковский. Отец авиации. Крыло с профилем. Подъемная сила, я понимаю.

Косил замученным глазом. Кричал, пуская пузыри:

– Но отчего эта стерва, эта падла, сто тонн с довеском, – отчего она на воздухе держится, не по-ни-маю!..

И курил долго, жадно, со всхлипом, как участвовал в мерзком надувательстве. Вот-вот раскроется обман, попадают с неба летательные аппараты, – Жуковский умер, ему что, инженеру эскадрильи отвечать за всё.

А я с завистью поглядывал на летчиков: очень хотелось в кресло пилота, чтобы с разгона оторваться от взлетной полосы. Первый момент, самый первый, когда зависаешь на мгновенье, чтобы свечой взмыть в небо, – лучшего не бывает.

Пусть это будет ИЛ-28, позабытый ныне фронтовой бомбардировщик.

Пусть будет «кукурузник».

За желания надо платить, и в кабину самолета я мог бы попасть, очень даже мог.

В тридцать лет ушел из инженеров на вольные хлеба.

Месяц пролетел – повестка.

– Ты лейтенант запаса, – сказал военком. – Уволился из оборонной промышленности. Можем призвать в армию.

Прошел перед комиссией в голом и одетом виде, принес запечатанный конверт тому военкому. Он прочитал без спешки заключение врачей, сказал, наконец:

– Идет призыв в сверхзвуковую бомбардировочную авиацию. Туда тебя и намечали – бортинженером…

Поворошил бумаги на столе, испытывая мое терпение.

– Благодари левый глаз, лейтенант. Который у тебя косит. С таким глазом берут в транспортную авиацию. А туда нет призыва.

Вышел от него на ватных ногах.

Всё могло перевернуться, всё!

Сидеть на дальних аэродромах, летать на бомбардировщиках, весь в секретах – не выехать потом из страны.

О самолетах мечтаю до сих пор, да и в кабине машиниста не мешало бы прокатиться: паровоз заглатывает рельсы, зеленый издалека светофор, взгляд поверху на запруженный суматошный перрон.

Время обрывается в незавершенности мечтаний‚ – не спросится ли с нас за это?

В метро, в первом вагоне, через процарапанное матовое стекло глядел неотрывно, как набегали в полутьме рельсы, жгуты по стенам, редкие фонари, и наплывала станция – мраморным пятнышком в конце туннеля.

Хотелось порой и на спутник, пара кругов вокруг земли; на автобусы поглядываю с завистью: огромные, поместительные, с надписью «Royal tours», на их водителей, вознесенных над пространствами, с небрежением к прочим существам, бегучим, прыгучим, ползучим…