Феликс Кандель - День открытых обложек

Звенит телефон в глубинах сумочки. Вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Долго. Безуспешно. С краткими перерывами. Шагнуть от стены к стене. Закурить сигарету. Хрустнуть пальцами. Нажать на кнопку «redial».

– Караулит меня. У него терпение.

Разрастается трещинка в ее голосе:

– Ненавижу Моцарта…

Вот телефон‚ который изобрели ревнивцы. Вот женщина‚ закрытая на сто замков‚ – не достучаться‚ не взломать затворы‚ не утянуть за собой в наготу откровений. Можно‚ конечно‚ попытаться‚ но откуда взять большую любовь и великое терпение‚ чтобы нежно‚ бережно‚ по обожженной коже?..

Приглушены ощущения. Сужены просторы воображения. Влечения – камнем на дне омута.

– Всё уже совершила. Вышла замуж. Выкормила первенца. Теперь свободна.

Поправляют:

– Относительно свободна.

Надувает губы‚ произносит неслышное «уфф...».

– Когда валят лес. Валят деревья… Корни? Там, на глубине? Что с корнями?

– Они усыхают.

– Странно… Теперь бы жить да жить. Не делиться соками со стволом, с ветками. Которых не увидишь, не узнаешь о результатах своих стараний. Но отчего они усыхают?

Отвечают:

– Не о ком больше заботиться.

Соглашается:

– Правда. Не о ком. Только сон не идет. И дыхание рядом‚ дыхание... «Ты сильная‚ – говорят подружки. – Ты справишься». Хочется побыть слабой, а слезу не выжать...

Раскрыты переплеты, перемешаны абзацы…

…когда всякое доступно всякому…

…и не зависит от автора.

Она выходит к костру, храбрая, отчаянно независимая, в хрупкой скорлупе самостоятельности: зад – задорно вздернутый носик.

Хочется и ей отбросить кавычки, как отбрасывают одежды, очень хочется.

– Самолет летит‚ – говорит с вызовом‚ – колеса стёрлися. Вы не ждали нас‚ но мы припёрлися.

А глаза пуганые.

– Молодая‚ – решают у костра. – Первой головы не износила.

Зыбкая‚ неясная с виду, в бликах-обликах. То на нее заглядываются стоматологи из роскошных машин. То подмигивают тертые таксисты с прилипшей к губе папироской. То посвистывают вослед неоперившиеся юнцы из помойных подворотен‚ столбенеют на тротуарах сластолюбцы с неутоленной жаждой во взоре‚ а то и деревенские‚ разносолами не балованные: «Зверь-баба!»

– Я какая была? Строгая. Гордая. Самостоятельная. Первой в классе лифчик надела. Меня за это в совет отряда выбрали. Со мной мальчики танцевали. Обнимут – ладонь кладут на пуговки.

Ходит в гости‚ ест‚ улыбается‚ произносит «О» и «Ах»‚ а сама пихает всех в дерюжный мешок с их бронзой, хрусталем, керамикой, утрамбовывает плотно‚ и узлом-узлом‚ тугим узлом‚ и на чердак‚ на чердак‚ в дальний угол‚ где ломаный хлам‚ труха-шелуха‚ мышиный помет: какое наслаждение!

Выходит из-за обильного стола: «Дорогая‚ тебе плохо?» – «Мне хорошо‚ дорогой». Надушенная и наряженная‚ недоступная и соблазнительная‚ осмотренная-опробованная спереди и сзади‚ заходит в их туалеты‚ материт-проклинает по-черному‚ выплевывает из себя еду: «Не надо вашего. Не надо!..» А назавтра иная компания‚ иной туалет: «Ничего вашего! Не желаю!..»

И редкие посиделки втроем‚ в темноте‚ на низкой тахте‚ за бесконечной сигаретой. Беба-давалка‚ душная ее подруга, Фима-остолоп да она‚ сникшая и утихшая; можно не притворяться‚ краситься-наряжаться‚ показывать себя в соблазнительном виде – для Фимы сойдет и так.

Сидят‚ накуриваются до одури‚ кофе попьют‚ песни споют втроем, жалобно‚ по-бабьи: «Милой Шура‚ я твоя‚ куда хошь девай меня...»‚ потом Фима их пожалеет на той же тахте.

– Муж меня по лотерее выиграл. Мог взять деньгами‚ мог меня. На деньги проценты нарастают, а жена стареет.

Сначала они покупали белье. Груды постельного белья, с полок валилось. Садились рядком‚ дружно перекладывали‚ пересчитывали: было захватывающе интересно. Бежали в магазин‚ подкупали еще, пересчитывали заново всем на умиление.

– Чем плохо, – скажет Беба‚ ненужная ее подруга.

– Были бы деньги‚ – скажет Фима-остолоп.

Ночью она очнулась. Открыла глаза. Захотелось дарить подарки: первый признак надвигающейся влюбленности. Лежал за спиной супруг и повелитель‚ трудолюбиво закладывал семейное благополучие‚ засыпая‚ вскидывался озабоченно: «Наволочек подкупить...», – Господи‚ хоть бы не тронул! Принимать нелюбимого – это грех, самый страшный грех.

– Грех одной спать‚ – скажет Беба-давалка.

– Греха вообще нет‚ – скажет Фима-остолоп.

Достает кружевной платочек.

Всхлипывает.

– Он объявится однажды, удача невозможная. Яблоками вокруг запахнет. Антоновкой. «Нам предстоит долгое знакомство. Может, на все годы». И еще: «Я приснюсь тебе в ночь перед возвращением. Жди». И я жду.

– Себе-то не ври‚ – скажет Беба.

– Кому тогда врать? – скажет Фима.

Время пересчитывать постельное белье.

Она отправится завтра на кладбище‚ подберет камень с портретом и будет поминать ушедшего, который обещал присниться. Ее подловят родные покойника‚ пораженные обилием цветов‚ усмотрят намек‚ укоризну‚ их прежнюю интимную связь‚ пригрозят и поскандалят.

Поменяет место, страницу, а то и сюжет. С новым именем на плите, без которого не пробыть. И проживет долго‚ невозможно долго‚ похоронит этого‚ который домогался ее ночами‚ станет ухаживать теперь за двумя‚ и всё сольется‚ перепутается – не разберешь, с кем годы провела.

– Сука ты‚ – скажет Беба.

– Все вы хороши‚ – скажет Фима.

И пожалеет обеих на скрипучей тахте.

В беседу вступает автор…

…который не может допустить, чтобы обходились без его участия.

– Теперь мама Кира.

Теперь она.

– Не ем ничего, – сокрушается мама Кира, оглаживая крутобокие прелести. – Чашечка кофе, лепесток сыра на завтрак: разносит на дрожжах.

Глаза у мамы голубеют в минуты утех и зеленеют от приступов гнева, сужаясь по-кошачьи. Мама вздыхает перед зеркалом: куда подевалась девушка Кира, тоненький стебелек, озорная непоседа, которой не коснулся обольститель, не оросил ее недра? Раздобрела от устойчивого семейного быта, отпустила себя – теперь не догнать.

В Лувре, в зале Рубенса, разлеглись на полотнах щедротелые, пышногрудые мамы Киры.

– Туда не пойдем, – сказала мама.

– Я пойду, – заупрямился папа. – Туда и надолго.

– Не смотри по сторонам. Зажмурься.

Но он смотрел. Даже останавливался с видом знатока, смакуя подробности.

– Ты лучше, – сказал без обмана, но похвала ее не порадовала.

Подруги, умудренные опытом, нашептывают:

– Мучить себя? Какой-то диетой? У тебя семья, слава Богу, ешь-пей, погуливай, когда доведется.

Мама Кира пребывает в сомнениях.

На маму заглядываются состоятельные клиенты, которых притягивает пышный ее бюст, вяжущее дуновение духов густо-обманного, будуарного колера, влекущее к обострению эмоций. Клиенты склоняются к окошку в банке, намекают ненавязчиво, и, говоря откровенно, было у мамы приключение, отчего не быть?