Феликс Кандель - День открытых обложек

Бог не дал ребенка – о том не заговаривал.

Нежность к чужим детям – проявлял неприметно.

«Букашка думает о счастье. Водяной жук тоскует. Счастье – оно в сыпучей среде. Когда у муравьев большой праздник, они взбираются на крутую песчаную горку и скатываются с нее…»

Введенский А. И.

Болезнь наступала, по частям отвоевывая память, отвоевывая Витю Славкина, но наш разговор еще получался. Разыграли сюжет для театра абсурда – глаза загорелись по-прежнему.

Через полгода позвонили:

– Вити не стало.

Не набрать больше московский номер:

– Виктор Иосифович, это Кандель.

Не схоронить воспоминаний.

Он говорил в интервью:

– 31 декабря 1999 года мы собрали участников «Старой квартиры», каждому вручили медаль. В нашей истории немало моментов, когда можно было не выжить. Эту медаль мы давали за то, что они сумели дожить до 2000 года…

Куклы его – они у меня, взглядывают, чем занимаюсь.

Румяная баба в душегрейке, цветастой юбке – платок на голове, корзина в руках, валенки на ногах, которые подъела моль. И парень-сердцеед с гармошкой: шапка на меху, красная рубаха из-под тулупчика, перепоясанная витым пояском, сапоги на ногах, конопушки на лице.

Введенский А. И.

Где теперь этот человек, что так хорошо улыбался, так приветливо?

Но не каждому, други мои. Нет, не каждому.

Невеликого роста. Редкого умения. Наделенный даром сравнения и догадок, способный развязывать узелки обид, чем интересен многим, чем необходим.

– Ты, Витя, нас удивляешь. Мы тут прикинули и решили, что ты единственный среди друзей. Который в согласии с самим собой.

Это его озадачило:

– Вы знакомы со мной застольным, в гуляниях-увеселениях. Вам недоступен я в сомнениях и желаниях.

Это его насторожило, даже напугало:

– Быть может, вы льстите или принимаете меня за другого…

Витя написал – себе самому, не иначе: «Разгони от себя всех, отмени все цели, погаси амбиции. Я просто живущий человек – и всё! Встал утром, почитал, иди в кино, на выставку, дождь пошел – прослушай его весь, от капли до капли, птица летит – проследи весь полет от начала до конца…»

Вислава Шимборская, польская поэтесса.

Перевод Асара Эппеля

Обедали втроем: Витя Славкин, Асар и я.

Кто знал, что этого больше не будет?

Сказала моя знакомая – здесь, в Иерусалиме:

– Когда неурядицы, тошно на душе, не мил белый свет, открываю книгу Эппеля, в который раз читаю рассказ «На траве двора», два дня потом улыбаюсь.

Тут же позвонил в Москву, рассказал Асару.

Чувствую, доволен.

– Она еще ничего, ваша знакомая?

– Вполне, – отвечаю.

– Передайте ей, что и я вполне.

Он написал в предисловии: «Книга, которая у вас в руках, названа задиристо и самонадеянно – ”Моя полониана”… Мои полвека – моя полониана перед вами».

Но увидеть ее Асару не довелось, книгу переводов польских поэтов от шестнадцатого века до наших дней.

Не хватило самой малости.

И на ее переплет, на обратную сторону, издатели вынесли стихи Леопольда Стаффа в переводе Асара Эппеля.

Когда подсыхают растения в горшках…

…надо поменять землю, купить новые саженцы, – даю шанс подсохшим.

Мне дали, выпустив в свет, даю им и я.

Спешу с поливом, выдергиваю сорняки, поглядываю в ожидании, и они прорастают через месяцы. Набирают силу и распускают бутоны. С пестиками и тычинками, как положено.

Может, и мы прорастем заново, дайте только срок…

Снова прилетел в Москву, на Никитский бульвар.

Один уже.

Без Тамары.

Вот он – твой дом. Вот они, окна твоей памяти под крышей‚ на рыжей кирпичной кладке‚ посреди водосточных труб, – но встал стенд для газет‚ а на нем крупно‚ поперек: «Жиды‚ убирайтесь из России!» Вроде‚ не для меня та надпись, я давно уж «убрался»‚ а цапнуло коготком. Особенно на бульваре‚ против дома родителей, которые теснились полвека в отведенном пространстве‚ страдали вместе со всеми, перетерпев стук сапога по ночам.

«Деточка, – сказала бы бабушка Хая. – Пощечина человеку – пощечина Богу. Твоя очередь знать и помнить…»

Прошел по Новому Арбату, свернул к своей школе, – в здании расположилось коммерческое заведение‚ посторонних внутрь не пускали.

– Вы видите перед собой калеку‚ – сказал охраннику. – Нравственного урода. Который в этих стенах писал сочинение «Образ молодого советского человека великой сталинской эпохи». Это я, выходец из той эпохи‚ изменившийся‚ конечно‚ но осталось, многое осталось – не вытравить.

– Не горюй‚ дед‚ – утешил охранник. – Мы все уроды.

Подошел к родовспомогательному заведению возле Арбатской площади, – там международный промышленный банк.

Ходил в школу мимо того заведения.

Высматривал жену с новорожденным, задрав голову.

Улетел в дальние края – обживать иные пространства.

Прошмыгнул внутрь мимо охраны: компьютеры‚ факсы с телетайпами‚ молодцеватые финансисты в рубашках с галстуками.

– Вам кого‚ гражданин?

– Я тут родился. Увидел свет. Первый издал звук.

Вывели с позором на улицу‚ спасибо – не накостыляли.

– Люди! – сказал. – У меня украли прошлое. Верните его, тогда пойду с вами в будущее.

– Да мы вовсе не туда…

Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст.

Был ли он хуже до моего рождения?

Не знаю. Не уверен. Прежде не жил.

Стал ли совершеннее с моим появлением?

Сомневаюсь. Очень даже.

А в колыбели плачет младенец, не поддается материнским уговорам:

– Не хнычь. Что ты хнычешь?.. Тебя любят, кормят, баюкают; горе пока обходит, заботы не гнетут, обиды с потерями, – куда ты спешишь? Вырастешь – наплачешься…

Вот бы им, акушерам с гинекологами, остеречь несмышленыша:

– Реалии настораживают, парень. Не промахнись

Не оповестили, выпустили в мир, – он бы, может, по другому тогда…

Но глаза, которые стареют первыми, так и не выдали свою тайну.

Немало виноградных лоз на свете…