Феликс Кандель - День открытых обложек

Победно оглядывает зал.

Тело его на стуле, душа в облаках.

– Знайте‚ Нюма, я потребляю еду по звучанию – не по вкусу. Вот на тарелке картошечка. Лучок с огурчиком. Хлебушек. Но клёцка! – Теперь Кугель само негодование: – Вслушайтесь в нее, панцирную‚ шуршащую‚ кусачую‚ – я не сяду за стол с клёцками... Нет-нет! С клёцками – никогда!

– Вы безумец! – восторгается Нюма.

– Не исключено‚ – отвечает Боря Кугель, одинокий пенсионер, творец иных реальностей на исходе лет. Который долго пробивался к себе через завалы мусора‚ не десять‚ не двадцать лет‚ пока не наступило обновление‚ наполнилось пониманием‚ подступил лад-покой.

– Кажется‚ куда-то я не поспел. Все поспели‚ а я нет... Старость, Нюма, – в ней немало привлекательного. Много знаешь. Многое прощаешь.

Наливает пиво‚ пьет малыми глоточками, пузырьки поднимаются со дна‚ достойные пристального разглядывания.

– Не поверите, Нюма. Я не разучился колоть дрова. С единого маха.

– А я… – печалится Нюма. – Никогда не колол.

– Мне жаль вас, друг мой. Нацелиться. Взмахнуть топором. Крак! – на две половинки. Да еще березу. Да с берестой для костра…

Старики привлекают Нюму Трахтенберга.

Среди великого их множества Нюма выбрал Борю Кугеля, к которому ненадолго вернулась легкость. Ловкость и упругость. Неутомимость и неутолимость. Пружинки в ногах и причуды в голове.

– Век короток – не успеешь опомниться, но как много можно успеть. В хмельном задоре. В ненасытности ожиданий: что там, за очередным поворотом? За самым-самым конечным? Уходить иначе – не добрать отпущенного для тебя.

– Хорошо говорите, Боря.

– Свое я сказал. Скажите вы свое.

Морщинистый выдумщик Боря Кугель, на котором одежда не занашивается. Каблуки не стаптываются. Мебель под которым не скрипит.

Нюма желает быть таким же ненасытным на старости, просит открыть секрет.

– Берегите силы‚ – советует Кугель. – Не воюйте с сержантами.

– И всё?

– И всё.

А этот человек живет поодаль…

…всегда поодаль, уединившись и уклонившись.

Робкий, конфузливый от рождения укрывается в свитерах-убежищах из шерстяных скрученных нитей, оттого и волю дает своим героям, радуясь их поступкам и завидуя; оттого и в сочинители пошел, золотописцем по бумаге, дабы прожить иными судьбами.

Сесть за стол, набрать буквы в горсть, отогревая дыханием‚ фишками выкинуть на лист, выказав потаённое.

– Этот рассказ ты сделал, – говорила его подруга и плакала, когда обижался. – Сделал, сделал, стачал из лоскутков…

– Я не твой писатель, – огорчался.

– Ты мой человек.

И назавтра, после прочтения, сиянием глаз:

– Эту страницу ты выдохнул…

Добрая фея наколдовала – бархоткой по сердцу:

– Обещаю великое благо: не тратить попусту свои дни.

Злобная фея наворожила – наждаком по ране:

– Обещаю великие сомнения: что считать попусту‚ что не попусту.

Пакостно хихикнула на отлете.

Он выходит на промысел в утренний час, когда люди спешат на работу, и отлавливает слова‚ произнесенные второпях. Они порхают в воздухе‚ и следует поторопиться, потому что сказанное погибает‚ затоптанное ногами‚ задушенное выхлопными газами‚ сгинувшее от омерзения на затертом шинами асфальте.

После душных ночей воздух тяжелеет‚ глух и неодолим‚ загаженный дурными испарениями‚ и слова не порхают – тушками опадают на землю‚ бездыханными птицами с высоты‚ у которых в полете остановилось сердце.

Вечерами он выходит на отлов по переулкам и проходным дворам‚ мимо ларьков‚ возле которых по горло наливаются охлажденным пивом, произносят между глотками редкие значительные фразы. Бродит и по парку, отлавливает нашептанное в истоме, самые нужные‚ самые сокровенные стоны-междометия.

Обойдя места ежедневной охоты‚ он возвращается домой и просеивает улов‚ отметая расхожее‚ затрапезное. Стоящего попадается мало‚ очень мало‚ но это его не смущает. Бабочек тоже отлавливают сотнями‚ пока не достанется невозможная красавица с бархатным брюшком‚ которую назовут чьим-то именем.

Беднеет речь‚ отмирают слова‚ не находя понимания, поблекшие, с осыпающейся пыльцой, «по древности фасона ныне не употребляемые», – взамен появляются калеки‚ сотворенные неряшливым воображением, хозяева на строке, загоняющие прочих в словари небытия. Хочется заключить их кавычки, чтобы не безобразничали на воле, – большего не в состоянии выполнить.

Какая эпоха, такие у нее слова.

А сочинитель бегает и бегает с сачком в руке: отловить и уберечь.

– Отношение к слову на старости, что отношение к внукам. Больше нежности‚ больше печали‚ оттого и красивостей на строке, от которых не уберечься. Подступает старческое Болдино…

Он был задуман романтиком, так теперь видится.

Тоскующим романтиком в череде выдумок.

Чтобы устремляться в споры и откровения. В надрывы чувств и озарений. В выдох усталости и довольства конца дня.

Задуманное не осуществилось.

К зиме проглядывают этажи в сквозистых ветвях‚ окна под крышей‚ солнцем высвеченная обитель. И внутри той обители – тихо‚ покойно‚ в плавности движений – переплывает от стены к стене‚ готовит еду‚ горбится над тарелкой Живущий поодаль.

– Любите меня на расстоянии или не любите совсем. И не берите в попутчики, не надо, хорошего из этого не выйдет.

Предпочитатель бесполезного – его ремесло. Отбирать слова без порока, заключать в приличествующие им оправы, подвешивать на цепочках предложений для тонкого ценителя, способного отличить подделку от редкостного кристалла отменной чистоты.

«Поелику» – горным хрусталем‚ ясным на просвет‚ в серебряной витой оправе.

«Фиал» – в чеканном узоре‚ тлеющим изнутри угольком рубина‚ врачующего сердца и мысли.

«Сонмы», «бармы»‚ «кинвалы» – резной камеей на агате‚ завитком пряди‚ всплеском горной струи‚ строгой чистотой линии.

– Слову нужен воздух, простор на строке. Чтобы не сдавливали с боков причастия с деепричастиями – не вздохнуть. Его надо высвободить, обласкать и побаловать‚ а оно порадует в чистоте и величии.

Слово – скатной жемчужинкой‚ затаившейся в глубинах перламутра. Камнем-достоканом, росной капелью в искорках винисовых. Опалом‚ изумрудом‚ яшмой в переливчатой тайне к просвещению ума и прояснению понятий.

Добрая фея пообещала:

– Дарю кириллицу на отраду, ожерельем по строке.

Злая фея прибавила свое:

– Дарю ее на мучения, к розни‚ обиде‚ зависти и болезни.

Слово – бирюзой‚ тускнеющей на руке страдальца.

Янтарем – горючей слезой по павшим.

Сапфиром, полевым васильком – раскрывать измены и отгонять страхи.

Адамантом из арапской земли, в чистоте и светлости – злость укрощать и сластолюбие. Смарагдом в изумрудной зелени‚ пробным камнем для души‚ мутнеющим при дурной мысли‚ – слово мутнеет тоже. Сердоликом – к заживлению обид. Гиацинтом – увеселять сердца и отдалять кручину. Бериллом‚ турмалином, альмандином и нефритом. Всякому слову свой минерал‚ всякому веку свой слог и свое томление.