Юрий Козлов - Новый вор

Господин Герхард вообще любил говорить о будущем, что было несколько необычным для человека столь преклонного возраста. Однажды за ужином, придирчиво рассматривая на свет фужер с добрым португальским вином (его поставлял знакомый фермер-винодел), он заметил, что на формирование единого общеевропейского языка уйдёт примерно двести лет, а основу его составят вовсе не английский и даже не немецкий, а почему-то… ретороманский (Перелесов про такой и не слышал) и каталанский (на нём говорили в Барселоне). Сильнее же всего новый общеевропейский язык будет похож на старый провансальский. «Знаешь почему?» — спросил господин Герхард. Перелесов, естественно, не знал. «Эти языки никогда не были государственными, — объяснил господин Герхард, — они понятны всем романо-германским европейским народам, кроме греков, угро-финнов и славян, а главное, они свободны от двусмысленной бюрократической властной казуистики. В новой Европе будут очень простые законы, а потому и говорить люди будут просто».

Перелесов чувствовал, что господину Герхарду не хочется покидать этот мир. Так самому Перелесову не хотелось покидать пятизвёздочный отель в Турине, где они остановились, когда господин Герхард взял их с матерью с собой в деловую поездку. Первый раз в жизни Перелесов летел на самолёте, где было всего три пассажира и две обслуживающие их стюардессы. В отеле господин Герхард ходил в конференц-зал на заседания какого-то клуба, мать ездила на лимузине с шофёром по магазинам, а Перелесов, нагулявшись по Турину, смотрел из окна своего номера на памятник падшему ангелу, победительно установленный на площади перед отелем. У ангела было лицо как у демона на картине Врубеля (наверное, художник его видел) и пустые, как ложки, глаза. В Европе вообще было много странных памятников.

Но если Перелесов в отеле всего лишь открыл, попробовал, а затем вылил в дубовую раковину (он не знал, зачем это сделал) шампанское за три, как явствовало из приложенного к бару ценника, тысячи евро, то к услугам господина Герхарда был целый мир, уподобившийся этому самому, исполняющему любые желания отелю. Он мог затопить дорогим шампанским весь Турин до самых губ вознесённого над площадью падшего ангела. Мать обмолвилась, что давно не слышала хорошей музыки, и на следующий вечер в холле появился камерный оркестр со всемирно известной (её лицо удивительно напоминало лицо падшего ангела) оперной певицей-контральто. Она едва открыла рот, и Перелесов сразу понял, что именно такой голос был у падшего (в Турине он, кажется, присутствовал везде) ангела, взявшегося на заре человеческой истории противоречить Господу Богу. А ещё он почему-то вспомнил своего, оставшегося вместе с сиреневым манекеном в холодной и голодной Москве друга Авдотьева. На низкое, пронзающее, как лезвие, пение, переливчатые всхлипы виолы-да-гамба подтянулись другие люди, как понял Перелесов, одноклубники господина Герхарда. Лица некоторых из них он видел по телевизору в новостях, но кто они такие, вспомнить не мог. Политики и прочие важные персоны выливались из его памяти, как трёхтысячное «Champagne Krug d’Ambonnay» из приземистой, как будто присевшей на корточки бутылки, не оставляя даже скоротечного пенного следа. Но что-то подсказывало Перелесову, что эти люди если и были пеной, то скорее монтажной, скрепляющей некую невидимую конструкцию, среди архитекторов которой был и господин Герхард. В Лиссабоне мать несколько раз безуспешно ходила в российское посольство, чтобы определить Перелесова на следующий учебный год в русскую школу, но как-то не получалось. Всё время требовались новые справки, да ещё нотариально заверенное согласие отца на выезд Перелесова за границу оказалось просроченным. Мать позвонила Пра, та сообщила, что отец во Владивостоке готовит праздничную программу к юбилею Тихоокеанского флота. «Пра, — выхватил трубку Перелесов, — хочешь, я прямо завтра вернусь?» Он ждал, что ответит Пра, глядя на висевшую на белой стене карту России. Карта сначала задрожала, а потом словно потекла со стены. «Я скажу, когда», — сказала Пра. Перелесов понял, что она имеет в виду. Ему стало не по себе. «Передай матери, — продолжила Пра, — что моль бьёт её шубы. Я купила какие-то средства, но они не помогают». «Шубы? — пожала плечами мать. — Зачем мне здесь шубы? Скажи ей, пусть носит или продаст. Лия Семёновна с третьего этажа просила хорька».

Господин Герхард решил школьную проблему за минуту, позвонив послу прямо из туалета, куда мать просунула ему телефон. Когда возвращались из Турина на том же самолёте с большими кожаными креслами и приветливыми стюардессами (они напомнили Перелесову девушек с набережной Москвы-реки, правда, их «контейнер» был куда более комфортабельный), он думал, спросит или не спросит господин Герхард про шампанское. Кто оплачивал счёт? Но тот всю дорогу изучал две странички текста (на большее интеллектуалов из клуба не хватило), а потом произнёс загадочную фразу: «Ich habe nichts dafür gekämpft».

Перелесов догадался (его знания немецкого хватило, чтобы перевести: «Я сражался не за это»), что на кону куда более серьёзные, чем вылитая в раковину бутылка шампанского, вещи. Даже мелькнула мысль ознакомиться с огорчившим господина Герхарда текстом. Перелесов бывал в его кабинете на втором этаже дома в Синтре, видел винтажную из бычьей кожи с вытесненной по центру свастикой папку с золотой монограммой «А.Н.» на письменном столе. Он был уверен, что «сражавшийся» за Третий рейх — за что же ещё? — господин Герхард хранит важные бумаги именно в этой, приобретённой на секретном ностальгическом аукционе за немалые, надо думать, деньги, папке. Но господин Герхард как будто предусмотрел такой вариант. Он достал сигару, сделал знак стюардессе, та немедленно принесла глубокую металлическую пепельницу, зажигалку и… стакан воды. Господин Герхард, задумчиво глядя на россыпь огоньков внизу, раскурил сигару, а затем сжёг оба листика в пепельнице, похоже, специально приспособленной для уничтожения улик, если, конечно, это были улики.

Терминальная фаза жизни господина Герхарда была рекой, полной подводных камней. В ней, как прутья в плывущей по этой реке корзине, сплелись богатство, которое он должен был (кому?) оставить, и — проблемы, которые он не успевал решить в силу несовпадения скорости течения истории и человеческой, даже такой длинной, как у господина Герхарда, жизни. Течение расплетало корзину, тянуло на дно, а контур реки уходил за горизонт. Деньги решали многие проблемы, но не решали (к отчаянью их обладателей) проблемы бессмертия. Загадочный клуб, похожие на кистепёрых рыб господа, падший ангел на площади, нескладушки с тем, за что он сражался, да, как видно, не одержал победы, скрутившиеся в чёрные спиральки на дне пепельницы листки… Нерешённые (оставляемые) проблемы беспокоили господина Герхарда сильнее, чем (тоже) оставляемое (Перелесов сомневался, что им с матерью) богатство. Господин Герхард тяготился неподъёмной нематериальностью (знания, опыта, идей? — Перелесов затруднялся подобрать точный термин) того, что ему предстояло с собой унести. Он не был готов умереть молча, как подводный камень, уйти на дно, как расплетённая корзина. А может, решил, что никто ему не указ, а потому дробил камень, вязал пигментными руками тонущую корзину, приманивал Перелесова к тайнам своей чудовищной жизни (гитлерюгенд, вермахт, Сталинград, десять лет советского плена, дружба с Салазаром, охота на гориллу, грабёж России, изъятие из семьи матери Перелесова — и это только то, что было на поверхности), как голубя крошками.