Юрий Козлов - Новый вор

«Я ответил, — продолжил ужом, но безуспешно ускользающий от неё господин Герхард, — паренёк в порядке. Просто он одинок и ненавидит наш мир, не важно, пьёт ли он при этом пиво за три евро или выливает в унитаз шампанское за три тысячи».

Перелесов молчал, смутно ощущая неприемлемую правоту старого фашиста.

«Я тоже, — слегка качнулся (полторы бутылки вина!) господин Герхард, — ненавижу наш мир. Но ещё больше… — икнул, — тот, который идёт ему на смену. Тот, в котором будешь жить ты!»

«Вы так мне и не рассказали про гориллу». — Перелесов не очень понимал, о чём говорит господин Герхард, а потому решил сменить тему.

«Когда мы стояли под Сталинградом, — повернулся к горилле, словно она обязательно должна была это услышать, господин Герхард, — русские часто нападали на нас, когда мы совершенно не ожидали, когда не было к тому никаких тактических предпосылок. Нападали и отходили к себе, не занимая наши позиции. Потом мы взяли одного в плен, он был смертельно ранен — кишки наружу, влили ему в глотку шнапса, спросили — зачем? Знаешь, что он ответил? За жратвой и шнапсом! Одиннадцать человек! Ушли обратно шесть. Положили четверых наших. Пять русских и четверо немцев — за жратву и шнапс! Где логика войны? Где, вообще, логика?»

Неужели он… съел несчастную гориллу, ужаснулся Перелесов, так вдруг разволновался, затрясся господин Герхард, даже полоска пластыря на щеке отклеилась и повисла, как спагетти.

«Вот такой русский и взял меня в плен, — продолжил господин Герхард, — в чёрном бушлате, чёрных штанах, чёрных сапогах, чёрном танкистском шлеме, я не видел лица — только сумасшедшие глаза и копоть. Без шеи, гнутая спина и руки ниже колен. Я знал, что убьёт, но он только оглушил кулаком, отволок к своим. Я думал, будут пытать, допрашивать, но задали всего один вопрос: где продовольственный склад, нас уже снабжали только с воздуха, сколько там продуктов и есть ли шнапс? Собирались расстрелять, но наши накрыли блиндаж, меня, раненного по ошибке, две девчонки-санитарки отволокли в госпиталь. Я неделю молчал, только потом признался, что немец».

«А форма?» — спросил Перелесов.

«Документы забрали, а форма… Там и наши, и ваши надевали что попало, лишь бы грело. Тёплое и сапоги с меня сразу сняли, я был босой и в какой-то поддёвке из этого… как его… пухового платка. Её бы тоже сняли, но я облевался — побрезговали».

«А при чём здесь горилла?» — напомнил Перелесов.

«Сафари в Танзании, — поправил отлепившуюся полоску пластыря на щеке господин Герхард. — Выскочил из каких-то зарослей, попёр на меня, самцы таким образом охраняют стадо. Он бы остановился, поорал, постучал себя кулаком в грудь и отвалил, но… до того был похож на того чёрного русского, что я… В башку и в сердце».

Когда в кабинет вошёл сын Авдотьева, Перелесову захотелось перекреститься. Он так и не понял, кто вошёл — он сам (времён обучения в кёльнском филиале колледжа Всех Душ) или Авдотьев, на чьи похороны он восемнадцать лет назад прилетал из Германии. Здороваясь с Максимом, так звали сына Авдотьева, Перелесов украдкой взглянул на себя в зеркало. Чуда не произошло. Время не обратилось вспять. В зеркале мимолётно отразился относительно молодой министр российского правительства — в приличной физической форме, с ранней сединой на висках, лёгкими тёмными полукружьями вокруг непроницаемых, словно из тонированного стекла, глаз.

У большинства его коллег в правительстве и других органах власти были похожие, запертые как сейф, глаза. К каждому имелся секретный код. Но это было дело интимное, сокрытое от посторонних, даже близких (по духу?) глаз. Список секретных кодов несомненно был у Самого, но он не злоупотреблял этим знанием, не лез в чужое личное пространство. Разве только, если обладатель (или временный хранитель) сейфа собирался с ним исчезнуть. Но и то не всегда. Люди несовершенны, говорил Сам, а Россия бесконечно щедра, от неё не убудет. А если и убудет материально, прибудет духовно. В этом (он любил цитировать Достоевского) её спасение. Нам — всё (было непонятно, шутит Сам или говорит серьёзно), русскому народу — вера и духовность. Чем меньше собственности у народа, тем выше должна быть его духовность и крепче вера в тех, кто от этой собственности его избавил!

Вот такие парни, не щадя себя — все силы работе! — поднимают Россию с колен, как бурлаки, хрипя, волокут её в будущее, мысленно усмехнулся Перелесов и — одновременно — как бы посмотрел на себя глазами Самого. Он давно определил подобный образ мыслей, как верноподданническую иронию . Сам не мог не замечать её в представителях третьего поколения реформаторов , но пока прощал, потому что тоже был ей не чужд. «Четвёртого поколения реформаторов Россия не переживёт», — заметил он, подписывая указ о назначении главой госкорпорации сельхозмашиностроения двадцатилетнего внука своего старого друга — бывшего вице-премьера, а ныне простого российского миллиардера.

Перелесов долго, не веря (непроницаемым) глазам, смотрел на рубашку Максима — серо-белую в чёрных, похожих на жуков, овалах. Он помнил эту рубашку, она даже иногда ему снилась в короткометражных документальных и полнометражных художественных снах. Когда они испытывали на набережной Москвы-реки передатчик (или генератор?) для насекомых, жуки облепили рубашку Авдотьева, и она зашевелилась на нём, как живая кольчуга. Перелесову вдруг показалось, что и сейчас на рубашке происходит потаённое движение.

— Да-да, отцовская рубашечка, — подтвердил Максим, — от него осталась кое-какая одежда.

Взгляд Перелесова невольно скользнул вниз.

— Ботинки мои, — сказал Максим, — у меня нога больше на один размер.

— Как ты меня нашёл? — поинтересовался Перелесов, пытаясь «по одёжке» определить социальный статус Максима. Хотя рубашка в чёрных овалах (жуках?) честно рапортовала об отсутствии такового.

— Мода обречена на повторение, — охотно поддержал тему Максим. — Человек ведь физически не меняется. Но это касается только качественных, дорогих вещей. Дешёвка сходит быстро.

— Эта рубашка… дорогая? — усомнился Перелесов.

— Да уж не дешёвая, если в ней ходил отец, я — уже два года, а она вон какая крепкая! — подёргал рубашку за ворот Максим. — Зачем тратиться на новое, если то, что есть, неплохо служит? В бумагах отца я нашёл схему автомобиля, на котором без хлопот можно ездить сто лет. Хоть на бензине, хоть на водороде, хоть на пропане. С ним ничего не случится. Зачем гнать бензин, лить металл, делать лишнюю работу на конвейерах? Формулы вечного материала и вечной энергии давно известны.

— А куда девать автомобильную индустрию? — Перелесов подумал, что ранняя смерть Авдотьева могла оказаться не такой уж и случайной. Странно только, что схему вечного автомобиля не оприходовали. Хотя, Максим был прав, она не являлась тайной.