Юрий Козлов - Новый вор

Частенько дон Игнасио и господин Герхард устраивались в патио с бутылкой красного вина. «Вот кому, — как-то придержал господин Герхард пробегавшего мимо с теннисной ракеткой Перелесова, — не надо думать о здоровье». Дон Игнасио кивнул, уставившись на Перелесова не по-стариковски яркими зелёными глазами. На изрубленном морщинами, напоминающем пересушенный пень лице они казались двумя свежими ростками. Дон Игнасио, в отличие от своего полиглота-пациента, говорил только на португальском, но Перелесов не до конца понимал, потому что это был так называемый «портаньол», то есть смесь португальского и испанского. Наверное, в Аргентине дон Игнасио жил недалеко от границы с Бразилией. «Он сказал, что тебе следует поправиться килограмма на три, — перевёл господин Герхард, — и покончить с одиночеством. Но это не то одиночество, которое, — посмотрел на ракетку, — преодолевается игрой в теннис с приятными партнёрами, а то, которое побеждается… мыслью, превратившейся в волю, — пожал плечами господин Герхард. — Так он сказал. Понимай как хочешь».

Похоже, дона Игнасио беспокоила тема побеждаемого волевой мыслью одиночества, потому что он, забыв про Перелесова, взялся что-то втолковывать господину Герхарду.

«Он говорит, — пояснил тот, — что Ницше в своё время доказал, что бог умер. Но сам Ницше умер в забвении с тремя проданными экземплярами своих трудов. Он победил мыслью время, но погубил свой разум. В чистом виде мысль — яд, наркотик. Её нельзя отпускать — улетит в пустоту, за край отмеренного срока. Для человека будущее — пустота, зона вечного отсутствия. Мысль следует запрячь, как коня в повозку, и ехать на ней, собирая дань с идиотов!»

«Дон Игнасио, наверное, сочиняет стихи, — предположил Перелесов. — Интересно, на каком языке — португальском или испанском?»

«Вечности, — сказал господин Герхард, — на языке бога, который умер. Скоро я тоже заговорю на этом языке».

Обычно они с доктором выпивали по фужеру, но в день, когда на лице господина Герхарда появились свежие полоски, выпили целую бутылку. Когда дон Игнасио уехал, господин Герхард принёс с кухни ещё одну.

Но в холле он крепко стоял на ногах, почему-то грозя пальцем горилле и в упор не замечая Перелесова. Тот хотел незаметно уйти, но старый гитлер-югендовец (в шортах и в белой рубашке, не хватало только значка со свастикой на груди) вдруг произнёс по-русски: «Я наконец понял, что такое рак. Это когда организм человека изо всех сил сражается за себя, сам с собой и против себя. Лечение в моём возрасте — всего лишь небольшой выигрыш во времени. Очень унизительно для человека, который привык всё в жизни делать сам. — И — со вздохом после паузы: — Включая саму жизнь».

Перелесов молчал, не зная, следует ли ему протокольно утешать господина Герхарда или тайно злорадствовать?

«Мне очень жаль», — сказал он, и это было вполне искренне. Господин Герхард прожил такую жизнь, что не нуждался в его утешениях. Да и тайное злорадство он бы мгновенно распознал, независимо от того, сколько выпил.

«Так и Россия», — между тем продолжил какую-то свою мысль господин Герхард.

«Что Россия?» — удивился Перелесов. В Москве, наверное, шёл снег, крутила метель, Пра мёрзла в окаменевшей чёрной дублёнке (вот бы посмотрел «пролетевший фашист» , если, конечно, дожил). Над всей Португалией и немалым куском Испании с ноября по март неколебимо стоял Азорский антициклон — «безоблачное небо» , солнце и средняя температура плюс семнадцать. Пра приносила с коммунистических митингов листовки, где утверждалось, что ельцинский режим — раковая опухоль на теле России. Ав местной прессе Перелесов читал, что Россия — раковая опухоль на теле современной цивилизации.

«На этот вопрос можно ответить двояко, — пояснил господин Герхард. — Прошло её время. И — пришло её время. Что тебе больше нравится?»

Перелесов пожал плечами. Между «прошло» и «пришло» как будто растопырился злой, щёлкающий клешнями рак. Россия увиделась ему в образе перепуганной и, видимо, крепостной девицы в сарафане и кокошнике. У неё не было сил оторвать вцепившегося в подол рака. А на кухне не было кастрюли подходящего размера, чтобы засунуть туда его.

«Смотря что прошло и что пришло», — ответил Перелесов как на уроке в школе, то есть никак. Он удивлялся господину Герхарду. Ему бы в церковь, в кирху, или куда там ходят лютеране? А он… одной ногой в могиле, а другой… в России?

«У тебя есть шанс перебраться из „прошло“ в „пришло“. Не потому, что ты этого заслужил, а исключительно благодаря твоей матери, — посмотрел почему-то не на Перелесова, а на гориллу господин Герхард. Причём (Перелесов это отметил) со страхом, словно горилла могла ожить и отомстить за свою безвинную смерть. — Тебе рано возвращаться в Россию. Закончишь школу здесь, а потом поедешь учиться в германский филиал колледжа Всех Душ в Кёльне. Это очень серьёзное учебное заведение. Про него мало кто знает, знают про колледж Всех Душ в Оксфорде, тот специально на виду, чтобы не лезли в Кёльн. Ты окончишь его, когда меня скорее всего уже не будет. Но это не важно. Там тебе объяснят, что будет дальше и что надо делать, чтобы не опоздать, не провалиться в пустоту, куда провалится… — господин Герхард отодвинул колышущуюся занавеску, посмотрел в окно, — да, считай, весь мир», — закончил как-то сухо и буднично, словно ему не жалко было голубого неба с чайками, зелёных гор Синтры, мыса Кабо да Рока в пенных кружевах, розовых кустов, идеально подстриженных газонов и опрыскивающих их водой фонтанчиков в саду.

«Хочешь, скажу, зачем ты вылил в унитаз шампанское?» — вдруг спросил господин Герхард. Наверное, он тоже подумал про фонтанчики.

«Откуда вы знаете? — растерялся Перелесов и зачем-то уточнил: — Не в унитаз — в раковину», словно это имело какое-то значение.

«В раковину», — согласился господин Герхард. — Серьёзное мероприятие, серьёзный отель, везде камеры, служба безопасности. Они показали запись, спросили: «С этим пареньком, который прилетел с вами и вылил в унитаз шампанское за три тысячи евро, всё в порядке?»

«И что вы ответили?» — Перелесов подумал, что, если бы он вынес бутылку этого шампанского, загнал в каком-нибудь баре, да хоть за тысячу, отправил бы перевод Авдотьеву, тот бы точно оживил (если он, конечно, собирался его оживлять) сиреневый манекен. Вам, мысленно обобщил господина Герхарда и весь западный мир Перелесов, никогда не оживить чучело гориллы! А мы (обобщил себя, Авдотьева и Россию) запросто оживим сиреневый манекен! Но тут же устыдился — слишком много «бы», он же не послал Авдотьеву мифическую тысячу.

Теперь точно пошлю, разозлился на самого себя Перелесов, переведу с карточки… пять тысяч! Господин Герхард хотел узнать, как я трачу деньги? Вот и узнает! Он, правда, не был уверен, имеется ли у Авдотьева карточка, но это точно не являлось для того неразрешимой проблемой. Пусть закончит свою работу! Перелесов попытался (без помощи мысленного волка) сформулировать, что это за работа, но не смог. Не мобилизация же насекомых на набережной или непонятная возня с сиреневым манекеном? Кажется, Авдотьев, как и господин Герхард, тоже хотел изменить мир, но дорожной карты (с некоторых пор это словосочетание часто употреблялось в России) Перелесову не открыл. Её развернул, точнее свернул, господин Герхард, заметивший как-то по совершенно другому поводу: «Какие, к чёрту, дорожные карты в стране, где нет нормальных дорог? Только игральные!» А потом добавил, что шансов переиграть сдающих карты шулеров у русского народа нет. «Хотя один раз получилось в семнадцатом, когда сожгли старые — с коронами, завели новые — в блузах и косынках. Тогда смогли победить в мировой войне и улететь в космос. Но за новыми картами был нужен глаз да глаз, чтобы не подменили! Сталин смотрел, хватал за руку, а после него — никто!» «От шулера слышу», — тихо пробормотал Перелесов, но тот расслышал. «Я десять лет валил сосны в леспромхозе! Имею права на компенсацию?» «Кто вас звал к нам?» — осмелел Перелесов. «Ты не понимаешь силу будущего, — с сожалением посмотрел на него старый фашист. — Человеческая жизнь пылинка перед этой силой. Германия тогда сражалась за будущее человечества!» «А СССР мешал?» — Перелесов вспомнил Пра и её старый альбом с изуродованными фотографиями. Кому мешали отрезанные люди? Уж точно не немцам! «Мешал, — сказал господин Герхард. А сейчас мешает Россия! Только у неё, в отличие от СССР, нет шансов. Завал будет убран по-любому». Но сначала будешь убран ты! — помнится, мстительно подумал тогда Перелесов. Неотвратимая конечность человеческой жизни неожиданно увиделась ему не как оптимистическая или пессимистическая (не важно!) трагедия.