Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Зима вернулась, — говорит врач, перехватив взгляд больного. — Ничего, это уж в последний раз.

— Последний раз в этом году, — уточняет человек в пижаме. — Подумать только, сколько еще будет зим и сколько весен, когда нас уже не станет…

— Это что еще за мысли? — говорит врач, приподымая темные брови. — Перестаньте. Вы должны думать только о хорошем. Тогда вы скорее выздоровеете.

Больной кивает. Разумеется, совершенно верно. Ведь первую помощь человек оказывает себе сам.

— Вы, видимо, слишком много думаете и мучаете себя этими мыслями. Поэтому у вас поднимается температура. Не надо так. Отдыхайте. О серьезных вещах вы будете думать, когда мы вас выпишем.

Больной снова кивает. Врач ободряюще улыбается и выходит. Через мгновенье показывается санитарка:

— Вас хочет видеть ваш знакомый. Прямо не понимаю, как он вошел. Сегодня никого не пускают.

«Васил, — думает больной, вставая и надевая халат. — А детей, наверно, опять не пустят. Напрасно притащатся в такой холод».

Он открывает окно и высовывается. Внизу на аллее действительно стоит Васил. Он приветливо подымает руку и кричит, преодолевая ледяной ветер:

— Ну как, старик? Получше?

— Получше, — вяло улыбается человек в пижаме.

— Продолжай в том же духе! Я ж тебе сказал: ты справишься с этим гепатитом легче, чем с насморком. Только не высовывайся на холод. Отойди подальше. Я все равно тебя вижу.

Больной отодвигается от окна, потому что ветер действительно пронизывает.

— А у вас что нового? — спрашивает человек в пижаме.

— Ничего особенного, — отвечает Васил, отводя взгляд.

«Значит, что-то есть, — думает больной. — Васил всегда отводит глаза, когда пытается соврать».

— Если что случилось, не нужно от меня скрывать. Я ж тебе сказал — мне лучше, так что не старайся меня щадить.

— Чего ты добиваешься? Говорю тебе, ничего не случилось.

— Случилось. Напрасно скрываешь. Если ты мне не скажешь, это будет еще больше меня мучить.

— Отвергли твою книгу, — говорит Васил. — Опять Стоев и его дружки. Вечная история. Но ты не тревожься. Мы это дело так не оставим…

— А чем они мотивируют?

— Чем они могут мотивировать! Стоевские мотивировки: «неправильная постановка вопроса», «спорные места», «раздувание частных проблем за счет основных принципов» и прочее в том же духе. Стоевские приемы, иезуитская забота об авторе, которому, мол, окажут плохую услугу, если выпустят книгу в таком виде… Но ты не тревожься.

— Будь спокоен. Я не собираюсь тревожиться.

— Все образуется. Есть и другие инстанции. Ну, теперь закрывай, а то вон какой ветрище!

Васил моргает, словно пытается что-то вспомнить или у него щиплет глаза. Больной послушно закрывает окно и через стекло машет на прощанье рукой. Васил тоже машет рукой, улыбается и идет, слегка согнувшись под напором ветра.

Значит, Стоев сумел нанести тебе еще один удар. Следовало бы их считать, что-то много их набирается. Когда-то, после одного такого же поражения, Сашка сказала, лежа рядом с тобой в темноте:

— Ты, Петё, еще не овладел искусством жить.

— Искусством жить? Для меня это искусство выносить удары.

— Глупости. Это искусство избегать ударов.

— Иногда лучше вынести удар, чем его избежать. Избегают ударов обычно ценой компромиссов.

— Да, но если ты постоянно подставляешь себя под удары, тебя в конце концов уничтожат.

Ты тогда не согласился с ней. Ты редко с ней соглашался, разве что по житейским делам. Может быть, потому ты сейчас и чувствуешь себя почти уничтоженным.

— Твоя беда в том, что ты недостаточно силен, чтобы добиться своей цели, и недостаточно слаб, чтобы отступиться от нее.

Это, разумеется, верно. Но если взглянуть на дело философски, человек никогда не бывает силен достаточно. Значит, ты должен быть силен хотя бы настолько, чтобы не отступаться, пусть даже Стоев тебя уничтожит, или Рина уйдет из твоей жизни, или «Труд» останется лежать незаконченным в ящике стола.

В сущности, вот почему Васил действует на тебя угнетающе. Он постоянно говорит тебе о Стоеве. А если даже не говорит, постоянно напоминает о Стоеве. Васил ненавидит Стоева, но Стоев превратился для него в идею фикс, он постоянно несет в себе этого человека и не может от него избавиться, потому что Стоев проник в него самого, завладел им, вытеснил из его сознания все другое.

Самое страшное, что Стоев все больше проникает и в тебя. При каждом своем шаге ты спрашиваешь себя, как истолковал бы его Стоев, если бы он о нем узнал. Произнося какое-то слово, ты думаешь, как бы его вывернул Стоев, если б услышал. На каждой строчке своего «Труда» ты спохватываешься: в каких еще смертных грехах обвинит тебя Стоев, когда прочтет. Ты пытаешься закрыть на это глаза, но, в сущности, давно уже видишь, что засевший в твоей голове Стоев гибельно отражается на твоем «Труде». Не потому, что из-за Стоева ты идешь на компромиссы, а потому что ты так поглощен мыслью отразить все возможные нападки Стоева, что вместо того, чтобы разрабатывать самые идеи, бросаешь все силы на строительство мощных оборонительных укреплений. И эти мощные оборонительные укрепления воздвигаются для того, чтобы защитить жалкие крохи оригинальной мысли.

Впрочем, раз твоя книга отвергнута, «Труд» вообще превращается в фикцию. «Труд»… Ты действительно не в себе… Да ведь стоевы с помощью двух-трех легких подтасовок немедленно превратят этот труд в рупор идеализма, метафизики и мистицизма. Разве ты не видишь, как Стоев, выступая на редакционном совете, упершись своими полными ручками о стол, произносит кротким доброжелательным голосом: «Примат эмоционального над рациональным»… «Проповедь субъективизма»… «Фрейдизм, преподнесенный под соусом марксистской терминологии»…

«Труд»… Соломинка, за которую хватался утопающий. Да и та сломалась.

В сущности, все это не совсем так. Если бы ты так не заупрямился, ты бы мог отойти в сторонку, и тебя оставили бы в покое.

Глупости. Стоев никогда не удовлетворится тем, что ты просто отойдешь в сторону. Ведь он бы счел, что ты окопался и выжидаешь. Вот если бы ты пошел к Стоеву на поклон и примкнул к его группе, тогда тебя действительно оставили бы в покое. У тебя даже не стали бы требовать, чтобы ты особенно афишировал свой переход к Стоеву. Тебя просто оставили бы в покое. Свой человек, пусть себе отдыхает. Свой человек, пусть занимается своим делом.

Этого, разумеется, никогда не будет, но это единственный выход. Другие пути были, пока ты не вступил в игру. Но ты давно вступил в игру, и другого выхода теперь нет. А поскольку и этот единственный выход для тебя не существует, можешь сказать прямо, что положение безвыходно.

Ты не в состоянии ничего сделать, если ты не пойдешь к Стоеву на поклон, но если ты ему поклонишься, ты вообще потеряешь способность работать, потому что перестанешь уважать самого себя. Диалектика безвыходности. И еще в тебе говорит отвращение к тому, что когда-то было тебе близко, и именно поэтому кажется тебе теперь особенно отвратительным. Слова Стоева всегда напоминают тебе тот уродливый бюстик, который ты сунул в шкаф вместе с другими ненужными вещами и который по идее должен изображать Ленина. Позолота его напоминает по цвету латунный замок, на подбородке и носу краска облупилась, но это не самый большой его недостаток. Самый большой его недостаток то, что эта зализанная физиономия с мертвыми остекленевшими глазами, изготовленная каким-нибудь базарным ремесленником, не имеет ничего общего с лицом Ленина. Просто ужасно — любой бессовестный невежда изготовит своими бездарными руками какого-нибудь уродца и будет требовать от тебя уважения к этому уродцу, навесив на него святое имя. Этот бюстик, разумеется, не Ленин, но ты все-таки не можешь его выбросить, потому что он «представляет» Ленина, и ты вынужден держать его в шкафу среди ненужных вещей.