Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Ты, очевидно, считаешь, что нашему общему делу служат только те, кто всегда и во всем согласен с тобой…

— Не со мной, а с теми позициями, которые я защищаю.

— Да, конечно. Только кто дал тебе привилегию считать, что ты один стоишь на правильных позициях?

Стоев слегка повел своими пухлыми плечами, показывая, что не находит нужным отвечать на подобные вопросы.

— А я думал, что вас с Василом разделяют не столько принципы, сколько женщина, — сказал ты, хотя понимал, что говоришь это зря.

Короткие толстые пальцы застыли на крышке стола:

— Ошибаешься. Нас разделяют именно принципы. Та женщина была лишь бытовым инцидентом. Она не имеет отношения к делу. Как, впрочем, и Васил. Речь идет о тебе. Я не забыл, как хорошо ты работал в прошлом, и полагаю, что ты мог бы так же работать и в дальнейшем. Если ты сядешь и поработаешь над рецензией, я увижу, что ты склонен прислушиваться к моим дружеским советам.

Его слова звучали вполне доброжелательно. «Угрозы Стоева всегда звучат доброжелательно», — как говорит Васил. До этого дня ты занимался своим делом, не примыкая ни к одной из групп, и твоя дружба с Василом была просто личной дружбой. Но теперь тебе предъявили ультиматум, и надо было сделать выбор.

Ты, разумеется, не забрал свою рецензию и не изменил ее. Ты прочел ее на совете, подчеркивая каждое слово, а потом началось обсуждение. Стоев поднялся в темном углу зала, оперся своими полными руками о стол и устремил удивленный взгляд куда-то повыше твоего плеча. Он говорил коротко, логично и доброжелательно. Несколько человек его поддержали. Васил и еще двое возразили ему. Потом было голосование, и Велев провалился.

Однако, самое неприятное случилось позже. Ты повел изнурительную борьбу в защиту Велева, а Велев отказался от твоей защиты. Как человек более практичный, он понял, что со Стоевым лучше жить в мире, и согласился с его рекомендациями. Велев даже ходил к Стоеву советоваться, переработал свой труд и на следующий год был выбран доцентом при горячей поддержке самого Стоева, тем более, что Савов — протеже Стоева — еще не закончил к тому времени своей книги.

А ты так и не стал профессором. Мало этого — место, о котором ты столько лет мечтал и которое одно только вполне соответствовало твоей настоящей специальности, было отдано не тебе, а Велеву. Так Стоев сумел нанести тебе с помощью одного человека два удара сразу. «Мастер спорта», — как говорит Васил.

Больной сидит на постели у окна и рассеянно прислушивается к шуму, доносящемуся из коридора. Значит, начали разносить обед. Здесь все движется в установленном порядке. А у тебя все — хаос. И вся твоя жизнь хаос, несмотря на расписание лекций, которое висит на стенке над столом. Хаос, неразбериха, одно еще не закончено, другое уже рушится. Кран в ванной вечно течет и по ночам не дает тебе спать. Окно в кабинете плохо закрывается и из него постоянно дует. Кате давно пора купить новое пальто. Лежат неоплаченные счета — по ним обычно платила Сашка, а теперь тебя будут штрафовать. С Милой — затруднения. Сложности с детьми. Неприятности с деканом. Стоев. «Труд»… Хаос и неразбериха.

Когда ты заговариваешь об этом с Василом, он пожимает плечами:

— Что ты хочешь? Это жизнь. Это норма. Всегда что-то улаживаешь и всегда что-то остается неулаженным.

— Нет, это не жизнь. Жизнь должна быть не такой.

— А! Что должно быть и что не должно быть — это другой вопрос. Ты просто раб своей доцентской мании — все классифицировать и раскладывать по полочкам.

Мания. Желание навести в своей жизни хоть какой-то порядок в глазах Васила — мания. А день и ночь думать о Стоеве — это не мания.

Санитарка входит с тарелкой супа в руках.

— А, вы уже приготовились, — улыбается она, увидев, что больной сидит за столиком у окна. — Я ж вам говорила, что аппетит появится.

Человек в пижаме кивает и неохотно опускает ложку в горячий суп. Протертый суп с неприятным запахом картошки. Аппетит, как же. Санитарка ставит на столик второе и третье и выходит.

Снова мясо. Человек в пижаме отодвигает тарелку с мясом на другой конец стола. Ведь от него пахнет. Не испорченным, а мертвечиной. И находятся же люди, которые едят эту дохлятину. А на третье хоть бы дали компот вместо этого огромного ломтя желтого кекса.

Больной съедает суп и пол-желтого ломтя, а потом ложится и пытается выбросить из головы весь хаос неприятностей, чтобы заснуть. Он зябко закутывается одеялом, потом подтыкает его еще раз — более плотно, потом — еще раз, как будто, завернувшись в одеяло, он спрячется от хаоса. Но хаос сидит внутри него, больной не может его прогнать, и наконец забывается и засыпает вместе со своим хаосом.

Его будят — пора ставить градусник. Этот градусник так упорно суют по два раза в день, как будто от него может понизиться температура.

— Опять то же самое, — говорит сестра, глядя на градусник.

Ты не знаешь, что «то же самое», и не слишком этим интересуешься. Тебя гложет какое-то беспокойство. У тебя такое ощущение, как будто сейчас придут дети или может быть они уже пришли и их не пускают, или они стоят внизу на аллее и ждут, когда ты выглянешь. Едва сестра закрывает за собой дверь, ты подходишь к окну и вдруг действительно видишь детей, но не внизу на аллее, а прямо напротив окна, на больничной ограде.

Ты открываешь окно и только тогда слышишь, как девочки кричат: «Папа, папа!» Может быть, они зовут тебя уже давно, их лица раскраснелись от холода и возбуждения, но ты слышишь их только сейчас и машешь им рукой, и они тоже тебе машут, обрадованные и успокоенные твоим появлением. Анче сидит на заборе и весело болтает ножками, а Катя только выглядывает из-за ограды.

— Как вы сюда забрались? — спрашиваешь ты, как будто это самое важное.

— Здесь куча песку! — кричит Катя.

— Папа, мы и вчера приходили, но нас не пустили, — говорит малышка.

— Меня спрашивали по-болгарскому, — говорит Катя. — Я получила шестерку.

— Папа, радио перестало играть. Вчера играло, играло и замолчало, — жалуется Анче.

— Вот вернусь, и мы его починим. Ты только не шали.

— Я не шалю.

— Ну, идите, а то ветер очень холодный. Приходите только когда не так холодно.

Ты машешь рукой, чтобы дети уходили, но они отлично чувствуют себя на ограде, это настоящее приключение, и они ужасно горды, что сумели перехитрить привратника. Наконец, Катя подхватывает малышку, которая продолжает тебе махать. Ограда пустеет. Стоять у окна больше незачем.

Вот в чем главный вопрос. Не «Труд» и не Стоев, а дети. Из-за того, что твою книгу отвергли, дети останутся без гроша, если с тобой что-то случится. Васил, разумеется, сделает все, что сможет, но что может Васил? Книга, которую однажды не приняли, — это как человек, уволенный с взысканием. Она будет кочевать из издательства в издательство, валяться на редакторских столах, пока не погибнет окончательно. Велика важность. Если б только не дети.