Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

— Самодива! — повторил старый пастух.

И тут она тоже увидела его, и ее затуманившийся взгляд прояснился. Вероятно, лицо Павла произвело на нее сильное впечатление, может быть, она угадала его состояние, может быть, и сама была пленена и захвачена этой дерзкой и неприкрытой самоотдачей. И прямо там, в зале, среди людей, они начали приближаться друг к другу, в то же время отделяясь от мозаики пола, оркестра, танца, чтобы к моменту встречи остаться совсем наедине. Позже он вспомнил, что губы ее шевельнулись, словно она хотела ему что-то сказать, но так и замерли в ожидании.

Он вошел в круг танцующих и, к изумлению всех присутствующих, в самый торжественный момент обнял и поцеловал девушку. Оркестр смолк. Какой-то шутник крикнул: «Барабаны!» Они стояли посреди зала обнявшись, как в сказке, когда юноша, наконец, находит и прижимает к груди свою возлюбленную. Эта взаимность была настолько спонтанной, что никто и не подумал, что они даже незнакомы. Опомнились они, только когда друзья вывели его из зала.

Звали ее Ева.

— Адам и Ева! — сказал старик с легкой усмешкой.

Не знаю, что именно рассказывал Павел о своих отношениях с Евой, потому что за все время их любви не случалось ничего необыкновенного. Их видели на городских улицах чуть ли не каждый день, они шли забывшись, почти не разговаривая в счастливом уединении, доступном лишь по-настоящему влюбленным.

Почти невозможно пересказать содержание часов, которые они провели вдвоем, эти неповторимые тихие мгновения нежности и счастья. Их отношения совершенно не укладывались в рамки привычных понятий, любая их мысль, любой жест словно возникали только для того, чтобы подтвердить неизменность их чувств. Их любовь была всевластна и так уверена в себе, что полностью освободила их от оков человеческой повседневности, позволила целиком отдаться друг другу. Они ни о чем не спрашивали, потому что у них на все уже был готов ответ.

— Мне достаточно было ее увидеть, — сказал Павел деду Йордо, — чтобы знать, что я — это я!

Ева была не только прелестной, но и нежнейшей женщиной и возлюбленной. Они провели вместе каникулы. Павел должен был уехать на геологическую практику, и Еве удалось получить путевку в дом отдыха, который был рядом с их базой. Каждый вечер после работы он взбирался на крутой холм, где стоял дом отдыха, и через густые заросли леса выходил на их заветную поляну. Увидев Павла, Ева бросалась к нему, он брал ее на руки и нес вверх. Стояло время птиц и цветов. Он любил лохматить ее волосы и гладить ее лицо своими огрубевшими руками. Она любила смотреть ему в глаза и обнимать его за шею. Он любил целовать ее губы, а она его глаза. Ее нежность и хрупкость опьяняли Павла. Ева казалась ему то ребенком, то настоящей женщиной. Она боготворила мужественность его крепкого тела и относилась к нему то как мать, то как возлюбленная.

— Ты здесь! — говорила она.

— Да, — отвечал он.

— И я здесь! — говорила она.

— Да, — отвечал он. — Ты сомневаешься?

— Нет, — говорила она. — Но мне хочется все время узнавать это, а не только помнить!

Вечерами он тайно пробирался в дом отдыха, хотя посторонним туда ходить запрещалось. Обыкновенно он вывинчивал пробки электросети и на цыпочках пробирался к ее кровати. Было полнолуние, они стояли обнаженные у балконной двери и с восхищением, словно в первый раз, смотрели друг на друга. На рассвете Павел исчезал, а в обед Ева спускалась к объекту, чтобы повидаться с ним. Было время, когда они виделись не меньше двух раз в день, и первое чувство, охватившее их тогда, на студенческом балу, сияло все так же сказочно.

Мне хочется верить Павлу, что Ева была его самой настоящей и чистой любовью, потому что то, что случилось с ними, было столь же просто, как и необъяснимо, как, собственно, необъяснима и всякая любовь. Нужно сказать, что Павел даже не пытался осознать свои переживания, как это свойственно многим нашим современникам. Поэтому я думаю, что ему не довелось вкусить той обманчивой радости, которую только и знают люди, привыкшие мерять свои чувства, лишь сравнивая их с чувствами других. Бывают такие люди, которые всю жизнь только и делают, что оглядываются, стремясь установить, больше или меньше отпущено им, чем кому-либо другому, и в соответствии с этим радуются или страдают. Бывают и другие, чье счастье возможно лишь тогда, когда им удается вырваться из человеческого потока и крикнуть, что есть мочи: «Смотрите на меня, я не с вами!»

Я убежден, что Павел и Ева так полно, с таким живым восторгом отдавались друг другу, были так опьянены своими чувствами, что связь их все время оставалась чистой и светлой.

— Что ж ты не женился на ней? — спросил дед Йордо, когда Павел неожиданно прервал свой рассказ где-то посередине.

— Не знаю, — ответил Павел как-то глухо.

— Хе, — не соглашался дед Йордо, — как же это ты можешь не знать!

— Бывает… — Павел словно раздумывал, — бывает, пойдешь куда-нибудь и не дойдешь…

Старый пастух снова набил свою трубку. Близилась полночь, но уходить ему не хотелось.

— Ева! — произнес он и вдруг спросил: — А ты, зачем ты сюда приехал?

— Нужно было приехать!

— Ради камней, что ли? — засмеялся старик.

— Ради многого, дедушка! — серьезно ответил геолог.

— Хе! — произнес дед Йордо. — Я бы на твоем месте остался там. — И задумчиво повторил: — Ева!

Когда Павел лег, дед Йордо все еще сидел под дубом, и издалека было видно, как вспыхивающий время от времени огонек трубки на мгновение освещал его задумчивое лицо.

Утром он крикнул вслед уходящему геологу:

— Эй, Павел, сегодня возвращайся пораньше! У меня нынче день рождения! Приходи в гости!

Павел удивился, что старик помнит день своего рождения. Это ему казалось совершенно неправдоподобным, тем более что в том краю было принято праздновать только именины. Он не сообразил, что для старика с его языческими понятиями святцы не имели никакого значения.

Вечером он действительно вернулся пораньше, побрился и стал искать у себя в вещах какой-нибудь подарок. На глаза ему попался небольшой альбом с видами Варшавы, один из тех банальных альбомов, что предназначены для туристов. Художник Коко, шутки ради, сунул его Павлу в рюкзак. Но здесь, вдали от Варшавы, альбомчик воспринимался совсем по-другому. Павел полистал его и решил, что это самый подходящий для старика подарок. Достал последнюю бутылку ракии и торжественно отправился к дубу. Там старик уже постелил пеструю ряднину, на которой разложил немного вяленого мяса, брынзу, баницу, которую ему сегодня привезли из деревни, и поставил целый кувшин вина.

— Сколько стукнуло? — спросил Павел.

— Точно восемьдесят и два! — смеясь, ответил старик.

Павел преподнес ему подарки, обнял и поцеловал и, когда они чокнулись, произнес: