Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

Чубра была, что называется, мастер на все руки. Она все умела делать в поле, могла и деревья в лесу рубить, и пахать, и косить наравне с мужчинами. Но больше всего любила она метать стога, копнить сено. Ей нравилось стоять в центре основания будущего стога и подавать команду. Женщины подносят ей на длинных вилах сено, она принимает его, настилает вокруг себя, потонув в нем по пояс. Со всех концов поляны подплывает оно к ней, ряды скошенной травы тянутся один за другим, устремляясь к ней. Она столб, вокруг которого постепенно поднимается, навивается поднесенное вилами сено. Она опора будущего сооружения. Без нее не вырасти стогу. Дивятся все ее ловкости, всех она покоряет ею. Ни один мужик не сложит такого ладного стога, как Чубра. У кого он получается кривобоким, у кого переломится посередине. Их стога мог свалить ветер, мог до основания промочить дождь. И чудесное духовитое сено, которое и человек не прочь бы отведать, гнило, плесневело так, что скотина воротила от него морду. Как говаривали кооператоры, глядя на хорошую работу своих передовиков: «Эти помидоры выращивала бригада Живки» или «Это поле пахал Кыно», так и про сено говорили: «Эти стога метала Чубра». Никто не спрашивал, где и когда научилась она этому, но радовались, глядя на ее стога — ровные снизу доверху, округлые, высокие, крепко стоящие на земле и такие плотные, что никакому ветру их не повалить, не развеять. Годы могут простоять они — ничего с ними не станет. Зимуют, снежные сугробы держат на своих плечах, бури на них налетают — ничто не сокрушит их. Как памятники сельского творчества, высятся они среди зеленых полян.

И вот стоят сейчас женщины и с гневом глядят на развороченную копну. Они считают ее своей. Когда они слышат, как люди говорят: «Поглядите на Чубрины стога», — они знают, что эти слова относятся и к ним, потому что одна Чубра ничего не могла бы тут сделать. Многое по плечу одному человеку, многие чудеса может сотворить он, а вот сметать стог, сложить копну — не может один: кто-то должен подавать ему сено. Если бы женщины из их бригады не подавали Чубре сено, она не могла бы спокойно охапку за охапкой укладывать его, уминать и подниматься вместе с растущим стогом. Казалось, только она одна держит в голове готовый план и сама как архитектор и в то же время как строитель воплощает этот план в сооружение. Но если бы они не выравнивали стог по бокам, не счесывали с него граблями торчащие во все стороны вихры, разве был бы он таким гладким, словно яйцо? Чубра, проворно укладывая каждый ворох, тщательно следила за тем, чтобы края стога или копны были не только ровными, но и равномерно сужались кверху, сходясь в одной точке. Утопая в сене, увлеченная своими размашистыми движениями, она была сердцевиной, а может быть, и сердцем каждого стога, каждой копны. Но кто помогал ей поднимать стога и свою славу? Они. Кто подавал ей сплетенные из той же травы жгуты, чтобы она, вбив предварительно острый деревянный кол, увязала стог сверху и эта сплетенная из жгута шапочка не позволила бы дождю проникать внутрь стога? Кто обматывал этими жгутами стог снизу так, чтобы он казался привязанным к земле и мог спокойно зимовать? Они. И поэтому женщины говорили: «Наши стога, наши копны». Поэтому же все они с болью смотрели на разворошенную копну.

— Ветра-то сильного не было уже целый месяц. Это человек сделал. Чья же это черная рука? — сердилась Чубра.

Женщины окружили кучу разворошенного сена и, казалось, искали злоумышленника, зарывшегося в нем.

— Наверно, кто-нибудь из единоличников со злости напакостил!

— Нет, не только со злости. Какой-то негодяй брал сено для своего скота. Ненавижу таких… Когда кооператив упрашивал единоличников, чтоб вышли косить, они не пожелали. Над Равенским долом трава так и выгорела вся. А теперь на готовое зарятся. Дрянная привычка, дрянные люди!

— Ну, взял, ладно… но зачем же копну развалил, чтоб у него руки отсохли! — ругала неизвестного злоумышленника Чубра и приглядывалась, пытаясь обнаружить следы на разворошенном сене — следы рук или башмаков, забытые вилы.

Но напрасно старались женщины — нигде ничего не было видно, даже следа колес, — значит, никто не приезжал воровать сено. Самое большее, кто-то ночью унес на себе один-два беркуна.

И вдруг рывшаяся в сене Чубра торжествующе крикнула:

— Смотрите! — и вытащила из сена кривой черный гаечный ключ.

Женщины сгрудились вокруг нее и уставились на ключ.

— Как он сюда попал? — спрашивала Чубра, но никто не мог дать ей ответа. — Это определенно от грузовика!

— Такой штукой копны не развалишь. Тут колом работали или же мужская силушка крепко взыграла. Боролся тут, должно быть, кто-то, и разворотили копну.

— Но чей же тогда это ключ и как он сюда попал?

— А может, его тут обронили, когда копнили сено? — заметила Живка, которая до этого все время молчала и держалась в стороне.

— Тоже скажешь! — огрызнулась Чубра. — Через мои пальцы каждый стебелек, каждая былинка прошла, как же я такую здоровенную железяку не заметила бы? Да ею надорваться можно!

Ключ переходил из рук в руки и вернулся к Чубре.

— Это ключ Кыно! — осенило вдруг ее. — Он намедни говорил, что у него кто-то стащил ключ! Точно, этот гаечный ключ — его! Но как он здесь очутился?

Живка единственная не выказала желания осмотреть находку, но на это никто не обратил внимания. Она все время отворачивалась, делала вид, что не слушает, о чем галдят женщины, не рылась в сене. И хотя солнце и не припекало, она надвинула косынку на глаза, стараясь спрятать лицо.

— Ничего, он сейчас приедет, и мы все выясним! — размахивая ключом, заявила Чубра. — Этот бабник снова чего-то натворил.

Живка сразу же засуетилась, подхватила деревянные баклажки и сказала:

— Схожу за водой.

— За какой водой? Мы же еще и ту, что есть, не выпили.

— Эта нагрелась. Мне хочется водички из Дупкаревеца.

Так называлось место, поросшее густым лесом, где из земли бил родник; вода его была всегда холодная, прозрачная, вкусная. Она пахла лесом, сосновым лесом, который рос здесь с давних времен.

Женщины продолжали галдеть, наклонившись над злосчастным гаечным ключом, а Живка быстро зашагала к лесу, хотя ноги ее ступали, словно по раскаленным угольям.

Во всем виновата была она. Своими руками вытащила этот ключ из-за ящика в кабине, крепко зажала в кулаке, чтоб обороняться им на случай, если Кыно набросится на нее. Но тот не набрасывался. А потом она забыла его в сене. Тем вихрем, который разворошил копну, была она сама.

Ей и сейчас было невдомек, как все произошло. Но с той ночи Живка больше не встревала в разговоры про Кыно. Не говорила запальчиво: «Неправда, вы все выдумываете, наговариваете на человека», а с трудом пыталась в эти минуты заглушить охватывавшее ее сладостное волнение.