Андраш Беркеши - Друзья

— Послушай, Михай, к твоему сведению, я никогда не был ни белым, ни красным. Ты в свое время меня не трогал, так что делить нам нечего, и зла я на тебя не держу. Просто мне Форбат велел…

— Можешь не продолжать, Дежё, — перебил его Зала. — Я все понял.

Они сидели на кухне за кувшином вина, на тарелке перед ними лежали хлеб и сало.

— С голоду не помрем, хоть какая работенка да сыщется и на мою долю. — Зала поднял стакан. — Ваше здоровье!

Вместе с ними за столом сидел дядюшка Якоб. Тяжелая работа да житейские неурядицы надломили его, и выглядел он семидесятилетним старцем, хотя не так давно разменял всего лишь шестой десяток. Тыльной стороной ладони, усыпанной родинками, он вытер губы и поднял взгляд глубоко посаженных глаз на Залу:

— Пока у меня будет хоть краюха хлеба, я всегда разделю ее с тобой и твоей семьей. Понял?

Зала кивнул, потрепал дядюшку Якоба по костлявому плечу.

— Спасибо, старина!

В конце концов Зала, все еще находившийся под полицейским надзором, устроился слесарем-ремонтником на прядильно-ниточную фабрику. Работал он теперь по четырнадцать часов в сутки и на людях появлялся редко, так как ему было запрещено выходить из дому после десяти вечера. Но это его не особенно огорчало, ведь отныне он мог по крайней мере больше времени уделять семье. Гораздо сильнее беспокоило Залу, что у его сына нет соседа по парте. Он не раз заговаривал об этом с учителем Богаром, давая понять, что мог бы перевести сына в другую школу, куда ходили исключительно дети бедняков. Однако Богар держался за Миклоша, считая мальчика очень способным, и сумел отговорить отца от этого шага. И Миклош остался в его классе, и по-прежнему сидел в одиночестве за своей партой. Разумеется, не все относились к нему враждебно, кое-кто из ребят не прочь был бы подружиться с ним, чтоб хоть украдкой встречаться на улице, ходить вместе в лес или на рыбалку. Но гордый и самолюбивый мальчуган понимал, что это была бы дружба из жалости. Поэтому он вел себя очень сдержанно, а с годами и вовсе стал замкнутым и недоверчивым. И все-таки у него появился настоящий друг. В мае тридцать шестого, когда отец уже сидел в сегедской тюрьме «Чиллаг», судьба в лице учителя Богара свела его с Имре Давидом. Это был темноволосый крепыш, почти на голову выше Миклоша, его черные глаза открыто и приветливо смотрели на окружающих. Когда учитель Богар ввел его в класс и сказал: «Дети, это наш новый ученик. Прошу любить и жаловать!», Миклош подумал, как было бы здорово, если б учитель посадил новенького за его парту. И не скрывал своей радости, когда желание его исполнилось. Молодой учитель, словно прочитав мысли Миклоша, подвел новенького прямо к нему.

— Будешь сидеть здесь, с Миклошем Залой, — сказал он.

Правда, радость Миклоша была омрачена мыслью, что родители Имре Давида, узнав, с кем учитель Богар посадил их сына, воспротивятся этому. Такое в классе случалось уже неоднократно и стало привычным. Миклош тогда еще не знал, что Имре — сирота, что его родители погибли в Каде во время разлива реки, пытаясь спасти из коровника и овина домашний скот. Об этой трагедии Миклош узнал от своего нового друга, когда они разговорились на школьном дворе во время переменки. Имре и его старший брат Ферко в то страшное утро, как обычно, отправились в школу. До нее от их хутора было километров пять, но для мальчиков расстояний не существовало. Учились они в охотку и поэтому бегали в школу и в дождь, и в снег, и в буран, закаленные и выносливые, как истинные хуторяне. Они знали, что еще несколько дней назад вода в реке Кереши поднялась до угрожающего уровня, но не придавали этому значения. Никому и в голову не приходило, что река прорвет плотину именно на том участке, который считался наименее уязвимым.

— А школу не затопило? — спросил Миклош.

— Школа находится на холме Вертеш. Туда вода не дошла.

Миклош с ужасом подумал: а вдруг и ему довелось бы пережить гибель родителей! Как хорошо, что их речка Терцель не разливается так даже в паводки.

— А где же брат-то твой теперь? — поинтересовался Миклош.

— В Пеште. У тети Жофи.

— Это кто?

— Мамина сестра. Ее назначили опекуншей Ферко. А меня опекает мой дядя Жигмонд Балла.

— Ну, его-то я знаю. И его жену тоже. После Зоннтага они самые богатые люди в Бодайке.

Имре пожал плечами:

— Возможно. Дом у них и в самом деле добротный.

— Ага, — оживился Миклош, — это на улице Лайоша Кошута. — Он присел на корточки и тупым концом карандаша стал чертить на хорошо утрамбованном песке. — Вот площадь Героев, тут наша школа. А здесь уже и улица Лайоша Кошута начинается. От школы до нее рукой подать. — Он почесал в затылке и поднял взгляд на Имре: — А я знаешь где живу? Вот, смотри! — Миклош поставил точку на приличном расстоянии от нарисованной школы. — Это склон горы Рокаш. Если идти отсюда, переходишь через площадь Героев, потом сворачиваешь на улицу Пелтенберга. Знаешь, широкая такая, красивая улица, вся в акациях. По ней топаешь километра два до железнодорожного переезда. За ним уже и деревьев поменьше и дома победнее. Еще с полкилометра будет до моста через Терцель, а сразу за мостом и начинается склон горы Рокаш. Там мы и живем, на улице Хомокош. Как увидишь большую кузницу, так там рядом и наш дом. — Миклош поднялся. — Далековато, правда?

— Да что ты! — улыбнулся Имре. — Дома я, бывало, по десять километров в день отмахивал до школы и обратно.

— Да… — протянул Миклош. — Прогулочки — будь здоров! Ну, для тебя это, наверно, дело привычное.

— Конечно.

— А хочешь, я тебе покажу наши окрестности? Все, что у нас тут есть: замок, старинный парк… Знаешь, какие в том парке деревья? Я таких нигде больше не видал. Еще руины крепости. Там когда-то настоящая крепость была. А дальше — озеро Фюзеши, в которое впадает наша речка Терцель, а на ее берегу — прядильно-ниточная фабрика.

После уроков они вышли из школы вместе. Вокруг с гиканьем и свистом носились мальчишки, неторопливо, с достоинством расходились по домам девочки.

— Я давно хочу тебя спросить, Имре, — сказал Миклош.

— О чем?

— Твои знают, что ты сидишь за одной партой со мной?

— Они меня не спрашивали, а я не говорил. А что?

— Если узнают, сразу побегут к учителю Богару, чтоб он тебя пересадил.

Имре остановился, взглянул на Миклоша.

— Это почему?

— Потому что мой отец в тюрьме.

— А что он сделал?

— Да ничего. Просто он — коммунист. А коммунистов всегда стараются упрятать за решетку. Не веришь — спроси у господина учителя.

— Я верю, — сказал Имре.

Легкий порыв ветра взъерошил и спутал его темные волосы. Мальчик глядел на купающуюся в лучах солнца железную изгородь церковного парка, на величественные голубые ели, скрывающие вход в церковь, сооруженную в стиле барокко, с двумя куполами. Ребята перешли через дорогу и углубились в парк. Под ногами заскрипел гравий. По обеим сторонам дорожки росли деревья, декоративные кустарники. Повсюду на скамейках сидели старушки. Отсюда как на ладони просматривались дома, окружающие площадь: желтая поселковая евангелическая церковь и корчма Йожефа Шиллера на углу улицы Пелтенберга. Мальчики бродили, разглядывая цветущие кустарники и черных дроздов, прыгающих по только что подстриженному газону. Сидевшая на одной из скамеек пожилая женщина в платке кормила хлебными крошками голубей, по лицу ее блуждала мягкая сочувственная улыбка. Внимание мальчиков привлек бронзовый памятник героям первой мировой войны. Упавший на колено смертельно раненный солдат одной рукой опирался на винтовку с примкнутым штыком, а другой — ухватился за край плащ-палатки бегущего в атаку товарища, будто пытаясь подняться. Лицо исказила гримаса боли. Миклош задумчиво уставился на него, силясь понять, о чем может думать человек перед смертью.