Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

В холле, перед лифтом, в одинаковых полосатых пижамах жались друг к другу два корейца. Короткие штаны и стеснение на лицах делали их похожими на детей. Она подошла ближе и поняла их волнение. За ними, на стене висел плакат – на нем перечеркнутые крестом изображения пижамы и халата. И теперь мы втроем стояли как иллюстрация того, что делать категорически запрещено. Друг на друга смотреть было неловко, хотелось исчезнуть или уничтожить запрещающую надпись, а лифт все не приходил. Шаги в коридоре пугали, скорее бы в номер, забраться под одеяло и почувствовать себя в безопасности. Наконец пришел лифт, трое, затаив дыхание, ждали развязки. И она наступила. Двери открылись, и там, в темном зеркальном пространстве, удесятеренные отражением, стояли, прижавшись друг к другу, человек пятнадцать с фотоаппаратами и осветительными приборами. Они уставились на троицу и плакат за ними. Никто не двинулся с места, никто не произнес ни слова. И, только когда двери закрылись, женщина расхохоталась и смеялась, пока не пришел другой лифт.

Утром в холле стояло с десяток неподвижных фигур в черных костюмах. Водитель такси рассказал, что в отеле остановился премьер-министр, который тоже прилетел вчера.

Маленькая корейская девочка сидела на полу, раскачивала языком передний зуб и ждала, когда мать приготовит рис. Отец спал: им пришлось ехать от Мито на машине, и по дороге они несколько раз заблудились.

Девочке было скучно, и она дотянулась до альбома, который лежал на полу открытым. Высунув язык, долго раздирала склеенные страницы пальцем. Наконец ей это удалось. Внимательно посмотрела на незнакомые буквы, повернув голову так, чтобы здоровым глазом видеть и ту, и другую страницу. Не нашла интересных картинок и потеряла к альбому всякий интерес. Пересела к окну и, раздраженная ожиданием, начала раскачивать зуб все быстрее и быстрее. Она с силой давила на него языком, пока во рту не хрустнуло и крови стало еще больше. Девочка ойкнула, скривилась, выплюнула зуб на ладонь и побежала показать матери.

На раскрытую страницу альбома с пола тяжело взобрался толстый мотылек и пополз по расплывшимся буквам.

… самурай, хотя одет, как обыкновенный крестьянин или монах. Но, видимо, в светской жизни они могли одеваться именно так. Похоже, что жил он в XVIII веке. Узнать его очень легко. На шее у него – черный крест. Если кто-то его еще видел, интересно…

– Тебя уже окружают вещи, которые кто-то выбросит после твоей смерти. Как ты не понимаешь, что время уходит. Сколько можно ждать? Пора действовать. Мне кажется, вы друг другу подойдете. Он как раз то, что тебе нужно.

За окном – кусок дома с лепниной: голубка распустила крылья над терновым гнездом. Говорят, в этом доме – масонский клуб.

– Господи!

– Ну чего ты?

– Страшно.

– Чего?

– Как-то страшно.

Пришла, встретились,

– Чего страшного-то? поговорили и разошлись.

– Но я же его не знаю.

– Ну и что?

– Неловко.

– Чего неловко-то?

– Ну просто. Незнакомый человек.

– А у тебя знакомый такой есть, чтобы на всю жизнь?

Я представляю себе человека, который часто сидит в читальном зале напротив, его большое лицо и пухлые пальцы в веснушках. Он всегда смотрит на меня с надеждой, и с той же надеждой он смотрит на каждую женщину в нашей библиотеке.

– Нет.

– Ну и вот. Значит, как ни крути, придется встречаться с незнакомым. Но только тебе незнакомым. Он знакомый моих знакомых, и они за него поручились. Я его видела, он вполне в твоем стиле.

Я вдыхаю и киваю одновременно. Подруга разбирает грязное белье, то появляется, то исчезает за кухонным столом.

– Ты уже чувствуешь себя в Лондоне как дома?

– Нет.

– Почему? – она на секунду останавливается и смотрит на меня строго. Потом вспоминает. – Да, Лондон же такой господин – он не торопится познакомиться. Его нужно сначала узнать. Ну, скоро узнаешь. И еще, – она улыбается, хочет приободрить, ее улыбка скрывает жалость. – Брось эти свои штучки.

– Штучки?

– Ты знаешь. Ну не любят этого мужчины! Поняла? Как только они замечают что-то такое.

– Замечают что?

– Ну, если в женщине что-то не то.

– Ты можешь говорить яснее?

– Ну, если в женщине возможна некая нестабильность, они бегут. Поняла?

– Что я, по-твоему, того? Ку-ку?

– Ну ты же художник!

– И?

– Ну, у тебя бывает.

Я отворачиваюсь – по стене двигается ее тень. Тень похожа на многорукого Шиву.

– И еще это, не стекленей – как ты умеешь.

– Что?

– Ну, как сейчас: я говорю, а ты стоишь как памятник. Слышишь? Они все ищут себе нормального человека в пару. Поняла? Все.

За мной хлопает дверь. Волосы путаются, липнут к губам, плотнее запахиваюсь, ветер лезет в рукава, и чайка кричит. Все-таки остров. В соседнем доме открыли ресторан после ремонта, выставили два стола на улицу – за каждым симметрично сидят два лысых мужика в плетеных креслах и читают. Один – журнал Vogue , другой – приложение к нему, всё о косметических средствах. Читают – серьезно, внимательно, как биржевые новости.

Девушка навстречу мне несет на вытянутых руках зонт, брезгливо, словно дохлую крысу за хвост. Сворачиваю у магазина детских товаров “Маленькие вонючки” налево. На Бейкер-стрит наступаю на зубную щетку. Что это она здесь делает? Не новая в упаковке, выпавшая у кого-то из пакета с покупками, а явно использованная, но не старая, вымазанная в пасте. Думаю, ее выбросили из окна со словами: “Катись отсюда, и чтобы ноги твоей здесь больше не было!” Мужчины не любят громкие разборки. Они вообще никакие разборки не любят. И он, конечно же, ушел.

Мне всегда трудно рассчитать время. Вернее, рассчитать его точно. Я никогда не знаю, сколько мне понадобится минут. Поэтому сегодня решила выехать пораньше. И правильно. На станции копаюсь в поисках мелочи. Потом вдруг свист, похожий на ультразвук. Чем ниже спускаюсь, тем он громче. Свистят песенку Cause ту heart belongs to daddy. Но очень пронзительно. Зажимаю уши руками и хочу попросить немедленно прекратить. Мне не нужна звуковая татуировка. Так неприятно, что хочется кричать. Но тут же, за поворотом, я натыкаюсь на того, кто это делает. Это рыхлый мужчина в грязном свитере. У него провалены и склеены веки. Он высоко задрал подбородок и раскладной палкой придерживает коробку с мелочью. Лицо обиженного младенца с ямочками на оплывших щеках и вытянутыми в трубочку губами. Слепой. Опять долго шарю в сумке, пока прохожие толкают меня в разные стороны. Выбираюсь из метро на улицу, а здесь – льет.

Во время дождя люди всегда идут быстро. Даже если они под зонтом и совсем не мокнут, они все равно торопятся. И если на них плащи, и капюшоны, и даже непромокаемая обувь. Даже в сапогах Wellington – все равно бегут.