Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

– Он разрезал очередную флейту, но ему не помогло.

– Что?

– Я не говорила тебе про его хобби?

– Нет.

– Он режет инструменты. Ну, распиливает их пополам. Чтобы увидеть их душу.

Это было в духе Рика. Я зажмурилась от страха услышать еще что-нибудь.

– Мне еще его мать рассказала. Как-то они совсем маленького Рика взяли на концерт саксофониста. Он тогда просидел весь концерт, не шевелясь. И даже не брал свой любимый шоколад. И воды не пил. А потом укусил за ногу мужчину, который разговаривал со своей спутницей.

Я представила себе маленького Рика, но почему-то седого и в морщинах, вцепившегося зубами в чьи-то брюки.

– Я, конечно, тоже люблю саксофон, – Тильда вернула меня к действительности. – А кто сейчас его не любит! Но я люблю как данность, без вопросов, без колебаний, – просто все любят, и я люблю. У Рика не так. У него это как наркозависимость. Он голову теряет, говорит, что это такой инструмент для воспроизведения голоса души, не больше не меньше. У него, говорит, прямая передача, без искажений.

Она заправила за ухо прядь волос, и видно было, как дрожат ее руки.

– Он не понимает, когда кто-то может саксофон не слушать. Или отвлекаться во время игры. Это как раньше, когда на казнь собирались горожане. Стояли, переругивались, детей одергивали или еще там что делали, в глупой своей повседневности. А рядом человеку голову рубили. Понимаешь? У бедняги все заканчивалось в этот самый момент, когда эти возились в своей нечувствительности. У них прямо на глазах! Осознание себя умирало навсегда, память исчезала, понимание мира и все-все-все. А тут кто-то яблоко грыз или сплетню соседу пересказывал про бабу, что напротив жила. – Складочка между бровей у Тильды стала глубже. Она вдохнула так, словно последние несколько минут не дышала. – А однажды Рик поехал на Лоппмарк-наден. Там рынок такой уличный. И первый саксофон себе купил. Купил его, вычистил как следует, потом приобрел инструменты – станки там какие-то, пилы, – и распилил его на две части. Вдоль. И тогда ему открылась внутренность инструмента.

Я представила: в большой такой колбе, как в анатомическом театре, в формалине плавает саксофон.

– И так долго он изучал эти вот саксофонные внутренности, – Тильда сделала паузу, подбирая слова, – что в один прекрасный день нашел место, где душа преображается в звук. Вот. Некий порожек. Когда просто смотришь на инструмент, этого не увидишь. Так и пошло. Теперь Рик, как саксофон слышит, знает, на каком этапе возник звук, на каком изломе произошла трансформация. А потом он так же скрипку разрезал, и флейту, и пианино тоже. У всех инструментов узел этого вот волшебного перехода совсем в разных местах, иногда очень неожиданных. А у некоторых он вообще вне корпуса. У барабанов, например, он совсем далеко, у рояля варьируется в зависимости от величины, у трубы – у самого раструба, а у гитары их вовсе два.

Утром я внимательно следила за Риком. Пыталась разглядеть в нем хоть какую-то жизнь. История с разрезанием музыкальных инструментов казалась мне дикой. Препарирование трупа в поисках души. И на это способен был только один человек – Рик Хелмюрс.

Когда он ушел к себе, я поинтересовалась, зачем Тильда уговаривает мужа ходить с нами. Ведь ясно, что он мучается. Тильда удивилась вопросу и сказала, что на день рождения Рик захотел пойти сам. И даже предложил проводить меня завтра. Я не верила своим ушам, но на всякий случай попросила:

– Тильда, можно меня проводишь ты?

Она удивленно кивнула.

На следующий день Рик вообще не спустился на завтрак. Тильда объявила с грустью, что ему все еще нездоровится, и вскоре повезла меня на станцию. Я была рада тому, что не придется молчать рядом с Риком, изображая благодарность. Тильда пообещала скоро приехать в Лондон: этого требует проект, и ей так хочется меня видеть почаще. Подарила мне шелковый шарф в белую гусиную лапку. Потом пришел поезд, я поцеловала ее, прошла внутрь, двери закрылись, и в окнах коротко мелькнул ее силуэт.

В поезде я думала о несправедливости мира. О том, что доброму человеку достается так мало сочувствия, как много заботы и ласки остаются без ответа. Рик не в силах дать Тильде что-либо, так как не способен ни сочувствовать, ни сопереживать.

За окном потемнело, и начался дождь, проливаясь по стеклу неровными струями.

Рик побродил по пустому дому, спустился в гостевую комнату, снял белье с раскладного дивана в горчичную полоску. Туда же принес халат и полотенца из ванной, взял все это в охапку, чтобы отнести в подвал к стиральной машине, но вдруг сгорбился, уткнулся в белье лицом, взревел утробно и повалился на диван, вдыхая в себя такой желанный запах.

Дождь в Стокгольме закончился. Солнце позолотило крыши. У лодок плескалась вода, растягивая и сжимая отражение сияющего города.

– Извините. Что вы сказали?

Золотоволосая женщина медленно отвернулась от окна, но синие глаза смотрели сквозь официантку.

– Тяй, – повторила та, поклонилась и поставила на стол поднос с заварочным чайником и чашкой.

Было видно, как приезжая с усилием пыталась сосредоточиться. Наконец переключилась и уставилась на белоснежный рукав официантки. Там, совсем рядом с манжетой, было небольшое пятно. Щеки официантки порозовели, она спрятала руки, поклонилась и, не поднимая головы, заторопилась на кухню.

Женщина опять уставилась в окно. Пятна на рукаве она не заметила. В городе зацвела сакура. Дымка цветов сияла и у реки, и в садах у маленьких домиков, на крышах отелей и в городских скверах. Город изменился – как если бы толпу военных в униформе и клерков в костюмах разбавили девушками в легких крепдешиновых платьях.

Завтрак в ресторане “Голубая лагуна” на последнем этаже отеля заканчивался. Но женщина не торопилась – уже начали убирать, а она все сидела, глядя на бесконечный поток машин на эстакадах, что переплетались клубком разноцветных змей. А когда ей принесли счет, просто расписалась, не глядя. Наступил полдень, и никто не посмел ей сказать, что завтрак давно закончен; стали появляться посетители на обед и вновь загремели посудой. К ней было двинулся круглолицый менеджер с меню, но вспомнил, что она и не уходила, развернулся на каблуках и удалился, удивляясь необычному цвету ее волос.

Отель “Гранд Принц” находился в районе Акасака в центральном Токио. Его узкая башня была окружена садом, который спускался к реке.

Нарифуми работал в торговом центре отеля, на минус первом этаже, в салоне для новобрачных. Весь в букетах искусственных цветов, салон скорее напоминал бюро ритуальных услуг. В нем было три просторных комнаты. Одна – для первой встречи посетителей, вторая – переговорная, разделенная на три зоны ширмами, в каждой – стол и стулья вокруг, в третьей – стенд ателье по пошиву свадебных платьев и витрины с посудой, скатертями для праздничного стола, всевозможными палочками-хаси для молодоженов, обручальными подарками и безделушками для гостей.