Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

С кладбища шли пешком. Рядом, накрыв крашеные волосы черным кружевным платком, шла та самая Нина, которая должна была описать матери смерть какого-то Николая Ивановича. Зачем она красит волосы, если все равно из-под них видны седые корни? Да еще в такой цвет – линялый и скучный. Как у дохлой канарейки. И голос у нее такой же – выцвел уже давно, и лицо похоже на мятую грушу

– Сначала полжизни работали – корячились. Потом болели – опять корячились, а потом раз – и того, померли. Вроде и не жили. Были, не были – не знает никто. Мою-то перед самой смертью скривило совсем – голова у коленей. Внуки боялись. Да не только внуки – она сама уже себя боялась.

Нина залезла рукой в затертую сумку, достала пачку сигарет, прикурила, выдохнула грязное облако дыма.

– Сколько они были знакомы? – Было неприличным ничего у нее не спросить.

– Еще в войну познакомились. Как уехали в эвакуацию – так там и повстречались. Ватники шили на фронт из обрезков, рукавицы. У моей на всю жизнь пальцы исколоты были, как решето. Война закончилась, а они так и остались в пошивочном цехе. Кому повезло очень – замуж вышли.

– У мамы тоже подушечки пальцев были все в дырку. Помню, она мне про свою свадьбу рассказывала. Как ей отец шкатулку подарил.

– Какую шкатулку?

– Трофейную. Святой Себастьян называется, вместо кольца на свадьбу.

– Да какая свадьба. Нерасписанные они были. Он проездом здесь оказался. К семье с фронта ехал. Перекантовался несколько дней – и все. Дальше покатил. А зимой ты родился. Мне мать рассказывала, как из роддома вас забирала, – мороз стоял такой злющий – говорит, то кутала тебя, чтобы не перемерз к лешему, то открывала, чтобы не задохнулся совсем. А твоя как не в себе была. Боялась, что одна не потянет. Время-то какое было. Да-а-а, – она выдохнула это “да” с новой порцией дыма и закашлялась. Потом посмотрела на него покрасневшим лицом. – Так и шили из всяких обрезков свою жизнь. Думали, у нас все иначе будет. А как иначе-то? – Вздыхает. – Если бы не церковь, то никакого бы спасения.

– Вы в церковь ходите?

– Хожу. А у кого еще просить-то? Не у кого.

– И что? Дают, когда просите?

– Если от сердца, да у нужного святого, то дают.

– А кто они – святые?

– Да если мы людей учимся любить, то они врагов своих любят. Вот как.

День потемнел, превратился в вечер. Они выпили по рюмке в кафе, где пахло краской и горелым маслом, и разошлись по домам.

Так началась его жизнь в одиночестве. Без мамы. В первое время он часто обращался к ней в тишине комнат, пока не вспоминал, что ее уже нет, или готовил на двоих, или вдруг в “Мирумире” покупал что-нибудь вкусное-любимое для нее, чего сам никогда не ел. Она ему часто снилась. Будто звала. После таких снов он обычно шел к ней на могилу. Там всегда находилось что делать: то сорняки по пояс, то крест завалился, то хулиганье калитку погнули. Печаль постоянно жила в нем, и он осторожно ждал, когда время освободит его и все опять обретет новый смысл.

Но покоя так и наступало, наоборот – навалилась тоска.

Стала часто болеть голова – как-то крепко изнутри. Участковый долго расспрашивал и наконец направил в больницу. Там-то у него это и обнаружилось. Доктор, который делал сканирование, вызвал его к себе.

– Только не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь.

– Вот и хорошо. Дело в том, что у вас в голове иголка.

– Что?

Он сразу не понял, о чем ему говорят.

– Какая иголка?

– Обычная швейная иголка.

Доктор потер лысину, сунул черный рентгеновский снимок на светящийся экран и ткнул черенком ручки куда-то в середину головы.

– Вот!

– Откуда?

– Так от ребенка избавлялись, когда аборт сделать не получалось. Загонят осторожно в родничок иголку…

– Что?

– Ну, такое место у младенца на голове есть – мягонькое, родничок называется, – потом зарастает.

– Зарастает, – повторил он за доктором, но опять ничего не понял.

– Так вот туда иголочку загоняли. Всю. Целиком. А ребеночек либо сразу умирал, либо чуть позже – и никто никогда не узнавал отчего. Сканеров-то, как сейчас, и в помине не было. А вам, значит, повезло. Вы как святой Себастьян тут передо мной живой сидите.

Он кивнул, но сказать ничего не смог, у него перехватило горло.

– Но, думаю, голова у вас болит не от этого. Давление. Магнитные бури. А иголка вам не мешает, просто сидит себе там, и все.

Пока доктор близоруко писал ему рецепт на какие-то таблетки, он обдумывал эту новость. Проходил удивленным весь день, а к ночи испугался. Вспомнил про исколотые руки матери и испугался.

Мамина могила была покрыта снегом, он переливался на солнце цветными искрами. Над мягким холмом торчал почерневший крест. Желтая струя клубилась паром и вытапливала в снегу глубокую канавку. Канавка, подрагивая, выстраивалась в слово – МАМА.

Проснулся он в горячей луже и с бьющимся в горле сердцем, соскочил с кровати, собрал белье и побежал к ванной. Там, он снял с себя трусы и майку, бросил вместе с пододеяльником и простыней, насыпал порошка, включил воду, залез туда сам, в эту пенную кашу, матерясь и плача.

А через час был уже на кладбище. Там точно так же, как и в его сне, первый снег накрыл все пухом, и только старые астры под крестом торчали драными перьями. Он вынул засохшие цветы, сбил с креста снег, потянул с ограды проволоку старого вьюна, она оказалась длиннее, чем он думал, вспорола снег на всей могиле, но наконец закончилась, оставив после себя длинный шрам. Потоптался у калитки. Неумело перекрестился и пошел с кладбища прочь. Пришел домой, достал из комода черную шкатулку и просидел с ней до самого вечера.

Тильда встретила меня на станции, и только там я поняла, что соскучилась. Она была высокой брюнеткой с коротко подстриженными волосами и сдержанной улыбкой.

– А где Рик?

Зачем я о нем спросила – не знаю. Мне было совсем неинтересно. Я просто боялась, что он сейчас появится и все испортит.

– Он хотел было поехать, но потом мы решили, что лучше нам с тобой поболтать наедине.

Для чего Тильда врала, было непонятно. Рик никогда и никого не захотел бы встретить. Он просто не замечал людей и уж точно никогда не думал, что кто-нибудь вообще нуждается в его помощи.

Впервые я увидела Рика у них дома. Был канун Рождества, и Тильда пригласила гостей. Я помню, как сидела в кресле напротив входа, оттуда хорошо просматривался коридор и лестница, из его кабинета. Помню, как увидела его ноги. Длинные сухие ноги, переступали со ступени на ступень, словно их хозяин никак не мог решить, хочет ли он видеть всех этих людей внизу или нет. У входа в гостиную остановился и уставился на меня. Потом скривил такую болезненную гримасу, будто ему в спину ткнули чем-то острым.