Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

На всем пароме они оказались единственными женщинами. Подавляющее большинство находившихся там мужчин были водителями тех самых грузовиков, что задержали их при въезде в порт.

– Очень ненадежная публика, – прошептала Лина.

– Почему?

– Дикие, неуправляемые. А то, что туристы пропадают, это, ты думаешь, чьих рук дело?

– Думаешь?

– Знаю.

– Будем дежурить поодиночке. Сядем в углу.

Со всем своим скарбом они двинулись мимо игровых автоматов, зон для отдыха, магазинов в самый дальний угол за кафетерием.

В Дувре пришлось ждать. Все водители сели в свои машины и уехали, а их задержали надолго. Человек в каске и ярко-желтом жилете поверх куртки объяснил, что нет специального транспорта, который принимает с парома пеших пассажиров, так как обычно ночью таких нет, и сейчас на пароме пытаются что-то придумать, но последняя машина уже давно отбыла в гараж, и он ничего не знает. Так и заявил: я не знаю!

Сел на краешек скамьи, вытянул тонкую шею, сложил на коленях руки, уставился перед собой и замер. Не шевелился, не дышал, просто замер. Женщины расселись вокруг. Замолк мотор, стало тихо. Он сидел не двигаясь, развернувшись ко всем в профиль, и все тупо уставились на него. Через пятнадцать минут не выдержала Лина, встала и подошла к застывшему человеку в униформе.

– Сколько мы должны еще ждать? Дело в том, что мы очень устали, наше путешествие в связи с пожаром в туннеле затянулось не по нашей воле. Всем пришлось пережить много чего. – Работник в каске никак не реагировал. Лина постояла перед ним еще, потом отошла, свалилась в кресло и закрыла глаза.

Рыжая поняла, что страшно устала и что, если они здесь просидят всю ночь, она не будет против. Главное, чтобы ее не трогали.

В помещение вошли две женщины с ведрами и тряпками. Не обращая внимания ни на кого, буднично принялись мыть все вокруг, тихо переговариваясь между собой на непонятном языке. Казалось, еще немного – и они примутся за людей. Но тут раздался жуткий рев и завибрировал пол. Уборщицы уткнулись в угольные окна. Лишь бы опять не увезли во Францию, подумала рыжая, но даже не встала.

Опять стихло. Послышались щелчки, и у застывшего человека в униформе ожила висящая на груди рация. Там прохрипели – он быстро что-то пробормотал в ответ, встал и молча указал на дверь. Все поднялись, взвалили на себя вещи и замерли у закрытых створок дверей. Наконец двери открыли, и все вразнобой потащились по лестницам вниз, к автобусу, который доставил их на сонную маленькую станцию.

На автостоянке было пустынно. Лина позвонила в диспетчерскую службу такси.

Американка сбросила на асфальт сумки и уселась на самую большую:

– Кто хочет покурить?

Рыжая достала из кармана пачку сигарет.

– Нет, настоящего покурить! – Американка хрипло засмеялась, открыла сумку и достала полиэтиленовый пакет с травой.

Все замолчали.

– Или, может, чего покрепче? – Она подтянула за ремень ярко-голубую сумку, с которой рыжая не так давно шла через пограничников с собаками, и достала из нее пакет с белым порошком.

Лина молча развернулась и пошла навстречу фарам. Машина тут же остановилась, оттуда выскочил молодой человек и подхватил ее чемодан.

Рыжая стояла и смотрела на пакет с кокаином в руках у этой дуры. Пошел дождь, но было уже все равно. Нужно было добраться до Лондона и все-таки не оказаться в полицейском участке.

Джоан свернула наконец джоинт и затянулась, рыжая закурила обычную сигарету. Путешествие подходило к концу. Пришло такси.

– Тебе куда?

– Я не помню, какой у меня отель. – Джоан расстегнула длинный замок на сумке, на которой только что сидела, сунула в месиво из носков, трусов, скомканных маек, тюбиков и коробок руку, пошарила там, достала мятую бумагу и вяло расправила ее на коленке. – Так, сейчас. – Бумага мокла под дождем, Джоан водила по ней пальцем, потом оттуда же извлекла очки, напялила их на нос и прочитала: – “Риц Карлтон”. Знаете такую?

Таксист засмеялся и помог запихнуть вещи в машину. Наконец поехали, Джоан ровно засопела, опрокинув голову на спинку кресла, а рыжая смотрела на нее, на таксиста, на паутину деревьев, на проволоку дождя и на закатывающуюся под колеса дорогу.

В машине пахло лыжной мазью и ментолом.

Утром ровно в двадцать две минуты восьмого она подошла к дверям своего дома. Там над замочной скважиной торчал сложенный лист бумаги.

В тишине утра заорал звонок. Сердце мисс Кабаз прыгнуло куда-то в горло и там заколотилось. Какой же невыносимо громкий звук! Нужно, ей-богу, что-то с ним сделать. Это просто издевательство. Каждый раз шок и панический ужас. Нужно просто вырвать его из стены со всеми этими проводами и выкинуть к чертовой бабушке.

Мисс Кабаз спустила ноги на пол и нашарила тапки. Кружилась голова, стучало сердце. Звонок заорал опять.

– Черт возьми, да иду, господи, иду!

Открыла дверь и сморщилась от табачного запаха.

В дверях стояла худая рыжеволосая женщина в фиолетовом пальто. В одной руке она держала сигарету, соединенную с небом ниткой дыма, а другой придерживала высокий воротник.

Рыжая кивнула, затянулась, и пепел рассыпался по складкам рукава.

– Здравствуйте. Я прочитала записку, – она замолчала, перевела взгляд в глубь дома, глаза ее засияли.

Мисс Кабаз оглянулась.

По лестнице, неуклюже перескакивая через ступеньки, спускался ее вчерашний гость. Держась за поручень, он так нелепо переваливался с боку на бок, высоко выбрасывая вперед ноги, что от вчерашней взрослости не осталось и следа. Он спешил, но боялся упасть, смотрел под ноги, низко наклонив голову и высунув кончик языка. Спрыгнул с последней ступени, обогнул мисс Кабаз, прижался к рыжеволосой всем телом и заревел громко, откидываясь назад, чтобы набрать в легкие воздуха. Она присела и гладила его по спине, отчего сигаретная нить наконец порвалась.

– Мой маленький. Мой любимый. Я больше никогда тебя не оставлю. Все будет хорошо, – повторяла рыжая и целовала его в макушку.

А он плакал долго, безутешно, до икоты.

На первом этаже дома, построенного пленными немцами, располагался самый крупный гастроном этого города. Когда-то под его крышей висел огромный плакат: в окружении голубей и колосьев горело алым – “Миру – мир!”, оттого гастроном так и назвали. Причем причудливо это название склоняли: в “Мирумире выбросили хороший сыр”, или: “тупик, что за Мирумиром”. Плакат давно уже сняли – а название осталось.

Они с мамой жили на четвертом этаже “Миру-мира”. Ей прошлым летом перевалило за девяносто, а ему совсем недавно исполнилось семьдесят два.

Когда полтора года назад мать перестала ходить, он собрал из разного барахла каталку, возил ее мыть, кормил с ложки, менял белье, одежду стирал и сушил на кухне, протянув от стены к стене веревку. Сложнее всего было с белым, из-за этого в доме всегда пахло хлоркой. Пробовал кипятить: вспомнил ее рассказы, как она кипятила его пеленки и тщательно проглаживала угольным утюгом “от заразы”, но это оказалось делом слишком хлопотным – окно в кухне сильно запотело, по нему потекли струйки, словно от дождя. Пришлось мыть и окно. В общем, если замачивать в хлорке и покупать дорогой порошок, машинка отстирывала вполне прилично. А так называемую “заразу” уничтожал утюгом обычным. И каждый раз вспоминал, как в детстве, мать разрешала ему самому гладить носовые платки, капая на каждый ее любимые духи “Лель”. Пустой флакон до сих пор лежал в ее комнате, в большой шкатулке с нитками, где на эмалевой крышке на фоне итальянского города, под тонким деревом, закатив глаза к небу, женоподобный юноша. Его грудь, живот и бедра пронзали стрелы, но взор, обращенный к господу, был уже спокоен.