Дитер Нолль - Киппенберг

— Не говорите, пожалуйста, загадками! — сказал я.

— Коллега Киппенберг, — Хадриан заговорил вдруг на удивленье четко. — Конечно, у меня имеются и такие сотрудники, которых интересует только зарплата и собственный покой, ну и, чтобы как-нибудь просуществовать… Понимаете? Захотели бы вы объединиться с этими сотрудниками, как это мне пришлось только что сделать? Потому что молодые здесь… — Он выпустил облако серого дыма, окутавшее его лицо. — В конце концов их удалось как-то успокоить. Вы показали пример, как, к сожалению, в необходимых случаях можно воспользоваться правом начальника. Но гладко такие вещи не проходят, то есть вряд ли проходят. Потому что кого-нибудь, поверьте мне, мы можем нравственно сломать, я имею в виду, если… — и он указал на большую установку, — все это сейчас разобрать, а потом наугад пробовать один класс веществ за другим… Да что я буду вам объяснять про нецеленаправленные поиски случайного попадания.

— Максимум возможного — один случай на десять тысяч, — сказал я. — Я знаю, что, например, Нэшнл Канцер инститьют в США испробовал сто тысяч веществ с целью противоракового воздействия, однако не было найдено ни одного, которое отвечало бы ожиданиям.

— Но они хоть по крайней мере знали, чего искали, — промолвил Хадриан с оттенком грустного юмора. — Мы же ищем вещества и не знаем, какое они должны иметь воздействие, главное, чтобы что-нибудь как-нибудь действовало! Кортнеровский отдел определит, что этот препарат нельзя применять, потому что он каким-то образом вредно действует на почки, или на печень, или еще на что-нибудь. Так и идет, все при деле, научные планы прекрасно выполняются.

Я встал.

— По отношению к вам, — сказал я, — я вовсе не хотел разыгрывать начальника, да мне это и несвойственно! Извините меня, мой резкий тон относился не к вам, а к моим сотрудникам, потому что все-таки должны быть какие-то границы, пока существует личная ответственность. Не будем обольщаться: директор института не вы и не я. И если бороться против решения шефа, то, как вы думаете, сколько пройдет времени, пока найдется арбитр, авторитетность которого признают обе стороны? А как раз времени-то у нас и нет!

Около семи часов Хадриана должен был сменить Шнайдер, и только после обеда соберется вся рабочая группа. Я решил остаться в институте и прилечь на часок в комнате отдыха.

Хадриан проводил меня до лестницы.

— Ответственности, дорогой Киппенберг, — сказал он, — не формальной, а в высоком смысле, все мы, в общем-то, боимся. Что же будет? Кто укажет нам путь? У вас есть какие-нибудь реальные надежды?

Он попытался встретиться со мной взглядом, но я тер глаза, которые горели от усталости.

— Трудно сказать, — ответил я. — Моя надежда — Босков. Вы должны лучше меня знать, может ли партийная организация выступить против администрации.

— Конечно, — согласился Хадриан. — Но для того, чтобы разрешить такой сложный конфликт, тоже понадобится время. — Прощаясь со мной, он сказал: — Отдохните. Вам еще пригодятся ваши нервы.

Он повернулся и пошел, я смотрел ему вслед, и мне показалось, что он снова вернулся в свое тусклое существование, и виной этому был я: ведь от меня не исходило даже искорки оптимизма, и мысль о том, что нужно продолжать работу любой ценой, не могла меня увлечь.

В подвале, в комнате отдыха, я, не раздеваясь, бросился на кровать, подвинул к себе телефон и позвонил вахтеру, чтобы он разбудил меня, как только в институте появится Босков. После этого, совершенно измученный, я уснул. Когда меня разбудил звонок телефона, была уже почти середина дня.

Сполоснув лицо холодной водой, я побежал к себе в кабинет. Где-то в шкафу или в столе должна быть электробритва. Мне необходимо было выпить кофе. Я позвонил фрау Дегенхард.

— Вы одна? — спросил я. Шнайдер был в отделе химии. — Полцарства за чашку кофе! — сказал я.

— За чашку такого скверного кофе я не потребую полцарства! — ответила она.

Я достал электробритву, но зеркала у меня не было, к тому же я привык к безопасной, и вся эта процедура оказалась совершенно бессмысленной. Я провел щеткой по волосам, оглядел себя и подивился тому, что костюм из дорогой шерстяной ткани мог так измяться за каких-то несколько часов сна.

У фрау Дегенхард я даже не присел. Кофе был если не крепкий, то хотя бы горький, я выпил его стоя.

— Надеюсь, вы не скрываетесь от меня, с тех пор как вернулись из Тюрингии? — спросила она.

— Времени нет! — ответил я между двумя глотками.

— Это, может быть, просто отговорка, — сказала она. — Но так и быть, поверим. Говорят, ваша поездка была успешной, — она сказала это словно мимоходом, сортируя толстую пачку протоколов эксперимента. — А в поездке вы с пути не сбились?

Я не сразу сообразил, что она имеет в виду. Разговор, на который она намекала, был, мне казалось, так давно, хотя с тех пор прошло всего несколько дней.

— Ничуть, — ответил я. — У меня не было ни малейшего повода вспоминать о вашем предостережении. — Я поставил чашку на стол, поблагодарил, и вдруг меня что-то подтолкнуло, я спросил: — Вы сказали не все?

Она оторвалась от работы и заговорила, раздумчиво а серьезно:

— Никто толком не понимает, что сейчас разыгрывается. Всех очень удивило, что ваша жена вернулась. И в рабочей группе атмосфера сейчас не самая лучшая. Вы вчера тоже повели себя не лучшим образом, ведь не каждый мог понять, насколько вы удручены всеми этими обстоятельствами. Вам не позавидуешь, если подумать, какая вам предстоит борьба. Я желаю вам, чтобы ваша жена вас по-настоящему поддержала!

— Об этом мне надо было позаботиться несколько лет назад, — ответил я.

Она подняла на меня глаза. И должно быть, какая-то самая последняя частичка прежнего, самодовольного господина доктора Киппенберга удержала меня от того, чтобы сказать этой женщине и самому себе все начистоту: сейчас, когда я многое понял, ничто не могло предотвратить банкротство моего былого «я». Но теперь фрау Дегенхард сама увидела — я уже почти признал себя побежденным, и она сказала:

— Как это вы недавно говорили: критические выводы вместо неконтролируемых эмоций! Ну а теперь докажите, что это применимо и к вам самому!

Ее слова меня здорово встряхнули. Мне это было сейчас очень нужно. Я снова мог действовать.

— Большое спасибо за кофе, — сказал я, — все образуется.

В своем кабинете я долго сидел за столом и размышлял над тем, самому ли на свой страх и риск объясниться с шефом либо идти к нему сразу с Босковом. Я понял, что еще вчера достиг, по-видимому, того предела, за которым кончалась моя свобода воли, наверное, поэтому я и попытался подавить своих взбунтовавшихся сотрудников авторитетом руководителя. Сейчас я старался сам понять, были ли слова, сказанные мною Хадриану, ложью или я в самом деле надеялся на Боскова. Но тут самоанализ мне не помог, я не сумел решить этого вопроса. Все, что во мне оставалось от трезвости, рассудительности и способности логически мыслить, все, что поддерживало меня и создавало иллюзию цельности, служило до сих пор прикрытием внутреннего хаоса, состояний, которые противоречили друг другу: дезориентация и целеустремленность, понимание действительности и потеря реальности, активность в ясном и бесцельное существование в ставшем внезапно абсурдным мире, протест и одновременно совершенно несвойственный мне фатализм, в который я впадал все больше и больше. Эта сумятица мешала мне думать и действовать, но не лишила меня возможности принимать решения. Я продолжал мыслить — сказывались логическая и математическая выучка и тренировка, но за этим был вакуум, пустота. Мое поведение просто определялось программами, которые давно были заданы.