Дитер Нолль - Киппенберг

Его слова показались мне совершенно невероятными, возникло такое чувство, словно я сплю. Мир буквально перевернулся с ног на голову. Как видно, симметрия, ему присущая, позволяла все обратить в свою противоположность.

Это было какое-то безумие: нити, связывающие меня с действительностью, переплелись, все перемешалось. На секунду мне почудилось, что вместо Киппенберга с Кортнером разговаривает какой-то другой человек, мой антипод, И все, что я потом говорил, преследовало лишь одну цель: выяснить, у кого из нас раздвоение личности, у Кортнера, у меня или у нас обоих.

— И ты думаешь, что с помощью этого трюка сумеешь потопить все дело? — спросил я.

— Никакого трюка нет, все было сделано совершенно корректно, — возразил Кортнер.

— И ты думаешь, — продолжал я, — что достаточно силен, чтобы тягаться с Босковом?

— Каждый в институте знает, — сказал Кортнер, — что ты имеешь неограниченное влияние на доктора Боскова, и господин профессор ждет от тебя, что ты используешь это влияние без всяких оговорок.

— И не подумаю, — ответил я.

Тут Кортнер улыбнулся, наконец-то к нему вернулась его сердечная улыбочка!

— Ты ведь не дурак, Киппенберг! Я уверен, что ты передумаешь. Сам говорил, память у тебя в порядке. А Босков, если ему станет известна эта история, вряд ли сочтет, что у тебя во всем такой же порядок, как с памятью. Это совершенно ясно. У Боскова, конечно, возникнет куча вопросов, но ты ведь сумеешь найти разумные ответы! Я бы ведь тоже нашел разумный ответ, если бы твоя жена захотела узнать от меня насчет той отвратительной сплетни, которая ходит о тебе по институту! — Кортнер поднялся и направился к двери. — Я уверен, — заключил он, — что ты будешь действовать разумно и осмотрительно. Все мы живем компромиссами, иначе и быть не может. — И он покинул мой кабинет.

Оставшись один, я сразу же стал набирать свой номер. На этот раз жена была дома.

— Шарлотта! Ради бога, что происходит?

Она ответила со спокойной решительностью:

— Тебе это лучше знать, Иоахим!

— Я сейчас приеду!

Я принялся искать свое пальто в шкафу, но, сообразив, что оставил его в машине, кинулся вниз. Перед тем, как выбежать из института, я еще раз заглянул в машинный зал.

Там на меня сразу же налетели с вопросами:

— Ну что? О чем вы с ним говорили? Что будет дальше? Ты ему все сказал, этому скверному типу…

— Прошу выбирать выражения. — Силы у меня были уже на исходе. — Не забывайте, что это заместитель директора института!

— Чепуха и эвфемизмы. Объясни, пожалуйста, что значит тот приказ, что?

— Ты дал себя провести? Вот уж не думал, что ты можешь дать себя провести!

— Очень сожалею, но я все-таки вынужден спросить, — плечи вперед, подбородок выдвинут, — что это за игра, черт побери?

И тут я взорвался, от моего хваленого самообладания не осталось и следа:

— Да вы все спятили! Что вы себе позволяете, господин Вильде! — Я поймал на себе взгляд Харры, и это подлило масло в огонь. — Я сказал вам, что недоразумение будет выяснено, значит, будьте любезны ждать, пока руководитель рабочей группы сообщит вам решение институтского руководства! Вы путаете социалистическую демократию с распущенностью. Мне это надоело! Я вижу теперь, что дал вам слишком много воли, но с этим будет покончено, и немедленно.

И я ушел из института.

Не уверенность в себе и уж вовсе не сознание собственной правоты помогли мне при встрече с Шарлоттой найти нужный и спокойный тон. Скорее сознание того, что я уже не прежний Киппенберг, который провожал Шарлотту в Москву, — встретил ее человек, раздираемый противоречиями, сумятицей чувств. Конечно, в моей психике оставалось много стабильного, но и перемены были существенны. Поэтому я ушел в глухую защиту, предоставив инициативу своей жене.

Во время ее отсутствия я, казалось, начал кое-что понимать о ней и о себе, и это могло многое обещать в будущем. Ее внезапное возвращение вновь выдвинуло на первый план все неясное и нерешенное. При встрече мы лишь пожали друг другу руки. Шарлотта, распаковав чемоданы, Вышла в гостиную. Она пообедала вместе с отцом и попросила меня налить ей только бокал вина.

— Я не буду пить с тобой, — сказал я, — мне еще надо вернуться в институт.

Я добавил «к сожалению», и это были не пустые слова. Потому что я словно заново увидел Шарлотту. Она смотрела на меня испытующе. Я тоже внимательно ее разглядывал. Она изменилась. Ее лицо сохраняло выражение едва уловимой грусти, причиной которой была непреодоленная дистанция, возникшая между нами за семь лет супружеской жизни. Но было в ней и что-то новое: она словно требовала от меня ликвидировать эту дистанцию, понять друг друга до конца. В ней чувствовалось и напряженное ожидание чего-то. Во всем ее облике, в каждом жесте сквозила какая-то решимость. И вопросы она задавала с непривычной определенностью.

— Что тебе надо в институте? — спросила она.

— Нас поджимает время, — ответил я.

— Вы все-таки продолжаете? — спросила она.

— А почему бы и нет? — ответил я вопросом на вопрос.

Шарлотта посмотрела на меня, и, когда наши взгляды встретились, я не только осознал, как много невысказанного накопилось между нами, но и увидел, как присутствие Шарлотты освещает этот унылый дом, и подумал, сколько жизни она могла бы внести в мое существование, если бы я не упустил возможность пробудить в ней эту жизнь. Но теперь, кажется, уже было поздно. Да, плохо мое дело и с разработкой метода, и с Шарлоттой, которая, как обычно, находится под влиянием шефа и принимает его сторону. Она сейчас была на расстоянии вытянутой руки, но казалась более недоступной, чем всегда. И во мне впервые шевельнулось нечто, похожее на любопытство: а чем все это кончится… Но тут же все прошло. Слишком уж многое приходилось мне терять, чтобы интересоваться такими смутными вещами.

Мы долго сидели молча. Наконец Шарлотта произнесла:

— Отец — директор института. Ты собираешься игнорировать его приказ?

— А ты знаешь, что поставлено на карту? Ты знаешь о миллионах в валюте, которые могут быть им потрачены совершенно бессмысленно, и о том, что аннулировать заказ можно только в течение шести недель? — И я добавил: — Я должен поговорить с Босковом, но не думаю, что мы отступимся от этого дела только потому, что у директора института сдали нервы.

Шарлотта, казалось, была задета за живое. Ее задумчивое лицо даже помрачнело. Она отпила глоток вина и сказала словно про себя:

— С ним действительно что-то происходит… Он упорствует, ему нет дела, что у кого-то сдали нервы! — И она опять поднесла к губам бокал. — А я? Я получаю телеграмму, все бросаю и немедленно возвращаюсь, ввиду особой ситуации. — И, глядя мне в глаза, спросила: — А почему?