Дитер Нолль - Киппенберг

Это было сказано так решительно, что Ланквиц совсем потерял голову.

— Отдавая вам должное, коллега Босков, хочу заметить, что для подобных заявлений нужно обладать, кроме неких общих представлений, еще и научной квалификацией, которой вы в силу определенных обстоятельств, к сожалению, не обладаете.

Босков молчал. И действительно, не он должен был ответить Ланквицу на этот чудовищный выпад. Если вдуматься, говоря о недостаточной квалификации Боскова, Ланквиц делал ударение на будто бы ничего не значащих словах: в силу определенных обстоятельств, этим он фактически ставил Боскову в вину, что он десять лет провел в Бухенвальде. Такой случай уже был много лет назад, и я тогда не раздумывая поддержал Боскова своим научным авторитетом. Потом с глазу на глаз я прямо заявил Ланквицу, что больше в подобных случаях не стану терпеть оскорблений в адрес Боскова и отплачу Ланквицу той же монетой.

Я невольно повернул голову и встретился глазами с Босковом, это был один из тех моментов, когда мы безоговорочно поддерживали друг друга. Теперь все взгляды были устремлены на меня, и я понял, что настал мой черед и каждый из присутствующих ждет от меня последнего, решающего слова.

Шарлотта не скрывала, что возмущена поведением отца, фрау Дитрих, видно, была несколько удивлена тем, что я медлил с ответом, а Ланквиц, хоть и делал вид, что спокоен и уверен в своей правоте, вероятно, сам был напуган собственными словами. Совершенно уже потерявшись, он взглядом попросил поддержки у Кортнера.

Кортнер, как и все в эту минуту, не отрывал от меня глаз. В глубине души он отнюдь не был уверен в успехе, Напротив, он, по-видимому, ждал сейчас от меня всего чего угодно. Поэтому он и без умоляющих взглядов шефа понимал, что необходимо действовать.

— Ведь мы уже вчера сошлись с тобой, Киппенберг, во мнении относительно решения, принятого профессором, — обратился он ко мне, состроив свою приветливую улыбочку. И, повернувшись к Ланквицу, добавил: — Да иначе и быть не могло!

Как отреагировал бы на это заявление доктор Киппенберг шестьдесят седьмого года двумя неделями раньше, сказать трудно. А с Иоахимом К. тех первых лет Кортнер не рискнул бы так себя вести. Но в тот момент я не был ни тем, ни другим и поэтому стал жертвой провокации. Как личность, я вернулся к самым первым ступеням своего развития, так сказать, в подростковый возраст и в эти секунды, когда все замерев ждали от меня каких-то действий, я боролся с поднявшимся во мне яростным желанием использовать свое физическое превосходство и дать Кортнеру по роже, да так, чтобы он никогда больше не осмелился раскрыть свою скверную пасть. Такой возврат к прошлому, когда я, будучи учеником на фабрике, несколько раз вступал в жесточайшие драки, редукция моего интеллекта к кулачному праву была лишь доказательством моего бессилия перед Кортнером и выражением полного человеческого банкротства. В тот решающий момент я не понимал этого. А когда понял, было поздно.

Ибо секунды переросли в минуту, и Ланквиц сказал Боскову:

— Вот видите, коллега, вашего мнения никто не разделяет.

Босков резко повернулся и вышел из лаборатории.

И я видел, как сразу изменились у всех лица: у Ланквица оно выражало явное облегчение. У Кортнера… нет, триумфа на его лице не было. Он дружески и немного заискивающе мне улыбался, ну, конечно, ведь мы теперь два сапога пара. Я посмотрел на Шарлотту, никогда ее лицо не было так выразительно. Я часто не понимал своей жены, потому что никогда не замечал у нее открытого проявления чувства, направленного на кого-то другого, а не на меня. Теперь впервые я понял Шарлотту по-настоящему. Ибо увидел, как в продолжение этой сцены на лица ее отразилась вся гамма переживаний. Сначала было ожидание, потом, после слов Ланквица, возмущение и вместе с тем призыв ко мне, удивление, сменившееся растерянностью, затем снова эта серьезность, какую легко можно было принять за покорность судьбе, а под конец одно презрение, во всяком случае, так мне показалось. И то, как фрау Дитрих покачала головой, покидая лабораторию, могло только означать, что она ничего, кроме презрения, ко мне не испытывала.

Я почувствовал легкое головокружение, подкатила сильная дурнота, ну что ж, это естественно, без сомнения, тошнило меня от самого себя.

Я вышел из лаборатории. В секретариате фрейлейн Зелигер протянула мне телефонную трубку. «Это вас», — пришлось ей повторить свои слова несколько раз, прежде чем до меня дошло, что она обращается ко мне.

Я вспомнил голос и понял, что говорю с Евой. Она сказала:

— Завтра я переезжаю к фрау Дитрих.

В памяти вдруг всплыло то утро в понедельник, подумать только, всего неделя прошла с тех пор, как у меня возникло ощущение, что Ева тут, рядом в комнате. Да, это она не позволила мне снова запереть в сейф работу Харры. У Ланквица в решающую минуту Ева ничем не могла мне помочь, она была невидима в тени Шарлотты. Ибо Шарлотта излучала необыкновенно яркий свет, и все эти последние безумные двадцать четыре часа он приковывал меня к себе так, как никогда раньше за все семь лет нашей супружеской жизни, но путей к Шарлотте я все-таки не нашел. В итоге осталось лишь ее презрение, а яркий свет непременно угаснет, и наступят долгие сумерки, что окутывают жизнь стольких супружеских пар. И именно поэтому случилось так, что Ева еще раз стала отчетливо видимой.

О том, что произошло в тот вечер в институте, я узнал позднее, потому что тогда сразу же уехал. Не то чтобы моя работа сделалась мне безразлична, просто итогом длительного процесса самопознания явился настоящий провал. И я не представлял, что будет со мною дальше, ибо все в моей жизни перепуталось. Пятница, вечер, кафе-молочная. И первое проникновение в сферы, казавшиеся мне тогда совсем чуждыми. С этого момента я пришел к убеждению, что жизнь в башне из слоновой кости вовсе не есть присущая мне форма существования. И может быть, у меня еще имеется шанс в конце этой дороги, что пролегала где-то рядом с реальными событиями, из обломков своей личности воссоздать мое прежнее утраченное «я», только лучшее, обогащенное опытом. Невозможное вдруг стало казаться возможным. Я двигался к тому месту, где должны были пересечься две человеческие судьбы, и замкнутый мир института, этот эксклав в море реальности, в котором я до сих пор обитал, теперь оказался за горизонтом моей жизни. Я отправился навстречу неизвестному и не знал, возможно ли возвращение. Единственное, что я брал с собой, была грустная мысль о Шарлотте и стыд перед Босковом.

Такие люди, как Босков, потому к другим относились так чутко и бережно, что сами были натуры тонко чувствующие, а следовательно, ранимые. Зная это, я ясно представлял себе, как горько было на душе у Боскова, когда он шел из старого здания в свой кабинет. Но во что у него все это выльется в дальнейшем, я не мог себе представить. Терпение Боскова было поистине неисчерпаемым: мне казалось тогда, что я его исчерпал, что он внутренне порвал со мной; как я буду жить в институте без дружбы Боскова. И еще: как я предстану перед Шарлоттой, как вновь буду читать презрение в ее глазах.