Дитер Нолль - Киппенберг

— Что ты задумал? — спросил он. — Зачем тебе понадобилось вызывать Боскова, объясни мне, пожалуйста! И вообще, в каком ты виде?

— А в каком я должен быть виде? — вместо ответа спросил я.

— Если ты думаешь, что тебе позволено, — повысил он голос, — по твоему желанию…

— Без паники! — перебил я Ланквица. — Еще три месяца нравится не нравится тебе придется меня терпеть.

— И ты думаешь, что статут моего зятя позволяет тебе…

— Мой статут — это дело Шарлотты. Сейчас речь идет о нашей работе. Так вот: мы будем ее продолжать, и, кроме Боскова и прокурора, никто не сможет мне помешать, в том числе и ты.

И тут без доклада вошел Босков, Ланквиц выбежал в приемную, и я услышал, как он сказал фрейлейн Зелигер:

— Вызовите Кортнера немедленно!

Босков остановился передо мной.

— Вот и вы, мой дорогой, — сказал он резко. — Ну и ну… как вы выглядите!

И протянул руку.

Мне понадобилось несколько секунд, прежде чем я осознал — Босков мне подает руку. Я совершенно потерялся:

— Нет, нет, Босков. Вы же еще ничего не знаете. Все гораздо хуже…

Но он уже сжал мою ладонь. Это рукопожатие помогло мне овладеть собой, и теперь уже окончательно.

— Сделайте одолжение, успокойтесь, — сказал он. — Конечно, будет еще хуже, мой дорогой! В десять вам придется держать ответ перед рабочей группой, люди хотят знать, и вам придется объяснить четко и ясно, с какой это стати вы так будоражите коллектив! И уж приготовьтесь: не один Вильде в ярости, на этот раз и я тоже, и не советую вам больше разыгрывать из себя эдакого царька!

В кабинет вернулся Ланквиц в сопровождении Кортнера. Все мы оказались в разных углах комнаты. Шарлотта пересела, чтобы я лучше мог ее видеть. Я взглянул на Кортнера. Без сомнения, он был готов ко всему, но для начала на всякий случай нацепил свою приветливую улыбочку. Руку, которую он мне протянул, я не заметил.

— Я охотнее объяснился бы с Босковом с глазу на глаз, — обратился я к Ланквицу, — и сожалею, что не могу избавить тебя от этого мучительного разговора, но, во-первых, я в свое время предупредил тебя, что, если ты еще раз позволишь себе выпад, подобный вчерашнему, я не стану этого терпеть. А во-вторых, я хочу объясниться начистоту, и поэтому пусть все участники этой истории выслушают то, что мне необходимо сказать Боскову.

— Послушай, Киппенберг, — вмешался Кортнер, улыбочка исчезла с его лица. — А ты не думаешь, что тебе могут отплатить той же монетой? И о какой здоровой рабочей атмосфере в нашем социалистическом учреждения может тогда идти речь? Кстати, что касается участников этой истории, то у меня, например, тоже есть что сказать твоей жене!

Пауза. И тогда Босков, еле сдерживаясь:

— Я попросил бы вас высказаться до конца!

Кортнер посмотрел на меня с нескрываемым злорадством.

— Этот человек, — произнес я, обращаясь к Боскову, — думает, что может меня шантажировать, потому что я поселил его дочку у нас на даче в Шёнзее.

После этих слов от Кортнера почти ничего не осталось. Какой-то призрак в белом халате, с бледным острым лицом опустился в кресло и стал судорожно рыться в карманах, отыскивая лекарства. Я открыл дверь и крикнул:

— Анни, пожалуйста, стакан воды для доктора Кортнера!

Когда я повернулся от двери, Ланквиц уже сидел за своим столом, а Босков в кресле, от удивления он только качал головой. Фрейлейн Зелигер принесла воды и, уходя, неплотно прикрыла двери. Я стоял посреди кабинета, все молчали, мой взгляд будто случайно встретился с взглядом Шарлотты.

На лице ее читалась тревога за отца, но и ожидание чего-то. И на этот раз я понял, чего она ждала от меня. Всю жизнь ей приходилось действовать по чьей-то указке, она уже смирилась со своей ролью идеальной помощницы отца и уважаемой всеми жены, по сути, чужого ей человека. Но в юности и она представляла свою жизнь совсем иначе, только недостаточно отчетливо, чтобы сознательно выбрать свой собственный путь. И когда появился Киппенберг, ей показалось, что в ее жизнь вошел бунтарь, который осуществит наконец ее тайные надежды, увлечет за собой, откроет перед ней новый, яркий мир, но нет, этого не случилось, наоборот, он сам постепенно приспособился к этому размеренному затхлому существованию, на которое она, по-видимому, была обречена.

И вот теперь, когда, казалось, все уже кончено и надежда угасла, является этот Киппенберг, которого отец вчера бог знает как расхваливал, а она слушала, и у нее только росла к нему неприязнь. И вот он является в грязных ботинках, в мятом костюме, пуговица на рубашке оторвана. Приходит от другой и не скрывая говорит об этом ей. Не просит прощения, не кается и не обещает, что этого больше не повторится, не старается показать себя с лучшей стороны, а просто говорит — вот я какой, этот бродяга, и даже не побрит как следует. Да, нельзя сказать, что он покрыл себя славой, и уж наверное, у него еще что-то есть на совести, но он вовсе не смешон, нет! Наоборот, он кажется мужественным. Это не прежний бунтарь, но и не респектабельный господин последних лет, видимо, его действительно здорово забрало и всего перевернуло, и в нем вдруг открылся мир чувств, и этих чувств хватит до конца жизни. Он смотрит на нее и не решается ей их высказать.

И в этой тридцатилетней женщине, Шарлотте Киппенберг, просыпаются воспоминания далекого прошлого о мечтаниях юности, когда жизнь кажется такой многообещающей, беспокойной и волнующей. Жизнь, пахнущая парами кислот, в которой слышится шипенье бунзеновской горелки, смех лаборанток и пронзительный гудок маневренного локомотива. Жизнь, которая проедает дырки в халате, дарит счастливую усталость и опять и опять заставляет невыспавшегося вскакивать с постели.

Шарлотта незаметно кивнула мне, а я сказал, обращаясь к Боскову:

— Буду краток. Это произошло два года назад.

Шеф бросил умоляющий взгляд на Кортнера, и, правда, верный Кортнер, собрав последние силы и стараясь, чтобы его слова звучали грозно, произнес:

— По какому праву ты являешься сюда, — голос его дрожал, — и пытаешься отменить решение господина профессора, которое уже не подлежит обсуждению. А если я приду к тебе на рабочую группу… — Пауза. — …и расскажу твоим сотрудникам… — Пауза. — …почему у них ночные смены и такая гонка?

— Этот человек, — обратился я к Боскову, — имеет в виду как раз то, о чем я собирался рассказать: что я в сговоре с профессором Ланквицем и Кортнером в течение двух лет вводил в заблуждение вас и рабочую группу.

Ланквиц сидел выпрямившись, скрестив руки на груди и прикрыв глаза. Кортнер полулежал в своем кресле, ожидая действия принятых транквилизаторов.

Повернувшись к Боскову, я продолжал:

— По сути, я во всем виноват. Мне не надо было идти на эту сделку. Это была отнюдь не первая сделка подобного рода, но самая скверная. Но вы должны мне поверить, Босков: я шел на компромиссы, чтобы извлечь выгоду только для рабочей группы, не для себя!