Дитер Нолль - Киппенберг

Когда речь идет о мужчине и женщине, принято говорить и думать всякий сентиментальный вздор. Недаром даже у нас в стране целые отрасли промышленности существуют лишь для того, чтобы производить иррациональные ожидания, и некоторые социалистические предприятия, например, выпускают поточным методом в форме пластинок утопические надежды на кондитерское счастье, которое выдает себя за идеал, но — увы и ах! — слишком часто разбивается при столкновении с действительностью. Полностью избежать этого никому не дано. Почему же тогда меня так удивляет, что Киппенберг в глубине души сохранял полнейшую невозмутимость? Экзальтированные чувства лишь туманят взгляд и толкают человека на всяческие ошибки. Киппенберг твердо, обеими ногами, стоит на этой земле, в этой жизни, этих буднях. Он не стремится завладеть Шарлоттой как некой ценной вещью, для этого он слишком ее уважает, слишком глубоко преклоняется перед очевидным своеобразием ее личности. Вместе пройти жизнь — эта мысль наполняет его радостью и глубоким волнением, чего с ним никогда еще не случалось прежде. Вид Шарлотты доставляет ему, помимо всего, и чисто интеллектуальное удовольствие, словно перед ним интересная задача и ее надо решить. Короче говоря, похоже на то, что после первого визита, за которым вскорости последовало еще несколько, на Киппенберга произвела глубокое и стойкое впечатление девушка по имени Шарлотта Ланквиц.

И окружение Шарлотты.

Ведь, конечно же, рамка, окружающая Шарлотту, не может не ослеплять Киппенберга. И этот ухоженный, изысканный, интеллигентный дом с атмосферой гостеприимства и открытости. Встречающимся здесь порой типам вроде того же доктора Кюртнера он решает выдать по первое число, как только ему будет предоставлено право голоса. Кроме того, это не Шарлоттины гости, а гости ее отца. Нетрудно понять также, что на первых порах Киппенберг некритически воспринимает сильную личность своего научного руководителя. Изматывающая война по мелочам, которой суждено разрушить прежнее почитание, начнется много позже. Но пройдет немало лет, прежде чем другой Киппенберг наконец действительно оценит Ланквица по достоинству и поймет, как много импульсов, как много идей он получил от Ланквица.

Итак, нечему удивляться, если ланквицевская традиция открытого и культурного дома производит на Киппенберга более глубокое впечатление, чем он себе признается, и если все это начинает ему нравиться. В северной части Берлина, в маленькой трехкомнатной квартирке дома-новостройки, провел он свое детство, в полуразрушенном старом доме — свою юность, какая-то пристройка, уборная — на пол-этажа ниже. До сих пор он жил только занятиями, до сих пор не убивал ни секунды на размышления о том, как он когда-нибудь устроит свою семейную жизнь. Теперь он знает: ни о ком, кроме Шарлотты, и речи быть не может, кроме нее и окружающей ее атмосферы, где смешались воедино культура и уют. У него нет сомнений, что он придется ко двору. Он убежден, что ему пристал подобный стиль жизни, что ему причитается именно такой. И еще что ему причитается Шарлотта.

Да и стоит ли смущаться той мелочью, что в присутствии Шарлотты у него не учащается пульс, не становится прерывистым дыхание. Это ровным счетом ничего не значит. В конце концов, он ученый-естественник новейшей формации; он рассуждает как и положено ученому, то есть аналитически и трезво, и скорее рационально, нежели эмоционально. Он не позволяет чувствам взять над собой верх. Так было всегда, так будет еще долго. Он еще ни разу не оказывался во власти какого-нибудь чувства и уж подавно не желал испытать чувство, которое окажется сильнее рассудка и разума. Человеку куда свойственнее — да они, кстати, и прочнее всяких страстей — связи пар, построенные на солидном фундаменте. А солидный фундамент складывается из превосходства, проникновения, предвидения. Но к понятию «солидный фундамент» относится и солидное окружение. И может быть, совместная деятельность в институте, при создании новой рабочей группы. Даже если все это мечты, которым не суждено осуществиться, им на смену придет четкое понимание того, что по-настоящему правильно, по-настоящему приличествует ему и Шарлотте, а вместе с пониманием — четкое знание того, что лишь рассудочный и бесстрастный разум способен осуществить для них это по-настоящему правильное.

Итак, вооружившись рассудочным и бесстрастным разумом, Киппенберг добивается Шарлотты, причем добивается по всем правилам, убедительно, ибо за какое бы дело Киппенберг ни взялся, он выполняет его с размахом, какую бы цель перед собой ни поставил, он стремится к ее достижению упорно и не смущаясь препятствиями. Да и сама по себе Шарлотта вместе со своим окружением достаточно возбуждает и привлекает Киппенберга, чтобы придать его исканиям пафос и выразительность. Если она недели, а то и месяцы подряд ведет себя по отношению к нему дружелюбно, но сдержанно, его это нимало не смущает, ибо все отчетливее угадывает он за ее сдержанностью ответное волнение.

Только одного он не чувствует, только одно полностью от него ускользает, и это — исступленная надежда, которую он пробудил в Шарлотте и которая все больше и больше овладевает ею.

Конечно же, Шарлотта Ланквиц еще не знает толком, чего она вдруг начинает ждать от жизни и от будущего. Зато она твердо знает, что именно этот сильный человек, открытый — как говорится, душа нараспашку, — привнес надежду в ее существование. И за это она его любит. А любя его, соглашается стать его женой. Словом, Киппенберг еще раз достиг чего хотел, да иначе и быть не могло.

И даже живи в нем капля неуверенности либо невысказанное сомнение, а точно ли дружеская благосклонность, почтительная симпатия и ни разу доселе не испытанное восхищение составляют всю палитру человеческих чувств, все равно удачные результаты изгоняют следы сомнений. Киппенберг не намерен размышлять о чувствах, в том числе и о феномене, именуемом любовью, ибо ему доподлинно известны механизмы, лежащие в основе любви, взаимодействие внешних раздражителей с эндогенными факторами. В жизни настоящего ученого не должно быть места тому, что принято называть романтикой, нет места иррациональному, обманчивому, кажущемуся. Они поженятся, все пойдет своим чередом, в соответствии с киппенберговским представлением о жизни ученого: все обусловлено, а в больших масштабах даже и предсказуемо. Не осталось ничего, ровным счетом ничего, что может совлечь Киппенберга с намеченного пути. Весной шестидесятого года он женится на Шарлотте Ланквиц.

Коллеги поздравляют, Харра, который еще не получил заказанные в оптике новые очки, протягивает фрейлейн Зелигер орхидею и выражает немалое изумление, когда благодарность Шарлотты доносится из другого угла комнаты. Поздравления Шнайдера многословны и велеречивы, к тому же он утверждает, будто он всегда это знал и с первого дня мог предсказать. Кортнер, весь под впечатлением, с улыбочкой изъявляет свое нижайшее почтение, свое величайшее уважение.