Дитер Нолль - Киппенберг

За время своего пребывания в аспирантуре Киппенберг, можно сказать, в глаза не видел дочери шефа, во всяком случае, не видел вблизи. Но слышать о ней слышал, и неоднократно. Она учится на биофаке и сейчас сдает госэкзамены. Известно, далее, что ей уготована роль ближайшей и единственной сотрудницы отца.

— Женщина экстра-класса, — говорит о ней доктор Шнайдер, — вон она идет, да как идет, господи, что за походка! Не высовывайтесь из окна, Киппенберг, неужели вы всерьез воображаете, будто дочь Ланквица оглянется на какого-то там аспиранта? Да она вообще не оглянется ни на одного мужчину! Мужчине, на которого она захочет оглянуться, еще только предстоит родиться, да нет, какое там родиться, его надо изобрести, его надо разработать на основе принципиально новой конструкции.

— Гордая? — спросил Киппенберг.

— Гордая — не то слово, — отвечает Шнайдер. — Ее высочество, принцесса. И ко всему еще старик — он так с ней носится, я думаю, с него сталось бы украсить чугунные столбы нашего забора головами ее воздыхателей.

— Да будет тебе, — возникает на заднем плане Босков, — не верьте ни единому его слову. Фрейлейн Ланквиц так же далека от высочества и от принцессы, как наш шеф — от обезглавливания воздыхателей. И коллега Шнайдер прекрасно это знает. Просто он у нас любит малость преувеличить, а может, желает с самого начала вас отвадить.

Если Шнайдер и в самом деле этого хотел, он здорово ошибся в расчетах. Подобные разглагольствования о высочествах и принцессах могут лишь раззадорить Киппенберга, привыкшего по своей одержимости брать с бою каждое встретившееся в жизни препятствие. Правда, это честолюбие несколько иного рода, чем известное ему до сих пор. Все сказанное о фрейлейн Ланквиц остается торчать в нем как заноза. Все, что окружено нимбом недосягаемости, привлекает его в первую очередь. Он даже еще не разглядел толком дочь шефа, не говоря уж о том, чтобы перекинуться с ней несколькими словами, а мысль «как раз для меня» уже мелькала у него в голове, и не однажды. И не потому, что он записной покоритель женщин, который ни одной юбки не пропустит. Ничего подобного. То немногое, что ему довелось пережить в этом плане, лишь доказывает, как мало он до сих пор интересовался женщинами, гораздо меньше, во всяком случае, чем продвижением по службе. Он еще ни разу не увлекался по-настоящему. Впрочем, до сих пор это и смысла не имело. Зато теперь фрейлейн Ланквиц вдвойне — и чрезвычайно — занимает его ум, потому что теперь это могло бы иметь смысл, да еще какой. В этот период он не задается вопросом, как можно, чтобы все, решительно все в жизни имело смысл; просто у него такой склад ума, он его унаследовал, а кто подвергает критическому рассмотрению унаследованные черты? Он все больше размышляет, а точно ли девушка, слывущая такой гордой и неприступной, предназначена ему, и никому другому?

Он слишком рассудителен, чтобы предпринимать поспешные шаги. Вероятность, что фрейлейн Ланквиц меж тем возьмет да и выйдет за кого-нибудь другого, представляется ему после всего, что он о ней слышал, совершенно ничтожной. Ну а если и выйдет — что ж, тогда, значит, ему не повезло, только и всего. Впрочем, он не допускает, что ему может не повезти. Кто безынициативен, тот остается с носом. Кто проявляет инициативу, тому и везет. До сих пор Киппенберг достигал в жизни всего, к чему стремился. Сейчас он не торопится. Он может подождать. Он всегда умел мудро предвидеть, а кто умеет мудро предвидеть, для того время служит союзником. Выжидать, запастись терпением. В конце концов, его ничто не подгоняет: он ведь не любит, он даже не влюблен. Да и с чего ему было влюбляться? Он иногда думает о ней, не часто, но снова и снова. Иногда видит ее в мечтах, не отчетливо, лишь контуры: красивая, стройная фигура, темные волосы, плавная походка.

Много думать о ней у него просто нет времени: дело как раз перед защитой. Не будь рядом доктора Шнайдера, ее образ, возможно, вообще поблек бы в его памяти. Но Шнайдер не устает говорить о ней. Он любит поговорить о женщинах, он непревзойденный знаток женщин и немало порезвился, прежде чем связать себя брачными узами. «Мне можете про женщин не рассказывать, я их знаю как облупленных».

К этому времени новое здание, где можно укрыться от словоизвержения Шнайдера в собственном кабинете, существует лишь в мечтах Киппенберга. Киппенберг еще обречен выслушивать его сентенции и воспоминания, которые все кончаются словом «кстати»: «Кстати, о девственницах, вы знаете этот анекдот?..» Если тут же находится Босков, он начинает при этих словах громко и возмущенно сопеть, но высказать свое возмущение вслух не решается, потому что, ежели кто не выносит соленой мужской шутки, тот в глазах Шнайдера неслыханно смешон.

Хотя надо сказать, что о фрейлейн Ланквиц Шнайдер не позволяет себе говорить иначе, как с великим почтением, и тем сохраняет память о ней в душе Киппенберга. Киппенберг не отдается чувству, чего нет, того нет, он даже и не знаком с ней. Вспоминая о ней, он испытывает уважение. Чтобы испытывать что-нибудь другое, надо бы побольше знать о ней, а он даже ни разу не заглянул ей в лицо.

И вдруг как-то днем он встречает ее возле института. Утром того же дня он сдал кандидатский экзамен и потому пребывает в отменном расположении духа. Увидев ее так близко, он удивляется, до чего она хороша и до чего ему, Киппенбергу, нравится это спокойное, правильное лицо. Он рад возможности наконец-то хорошенько разглядеть ее и полностью использует эту возможность, он разглядывает ее, не вызывающе, скорей с восхищением, но в то же время упорно и настойчиво, почти требовательно. Ничего не скажешь, очень красивая девушка, тут стоит постараться. В неожиданном приливе молодой дерзости он приветствует ее — без церемоний — как старую знакомую.

Она отвечает на его приветствие с удивлением, почти отчужденно, но спокойно и без враждебности.

— Вот видите, — говорит Киппенберг и останавливается, — я знал, что все это пустой треп насчет высочества и принцессы. Вы самый настоящий человек, и больше ничего. Я считаю, вы свой парень и товарищ на все сто.

Не исключено, что двадцатитрехлетняя Шарлотта именно этого и желала: быть своим парнем, быть товарищем на все сто, таким, с которым можно хоть звонить в чужие двери, хоть бить камнями чужие стекла. Но всю свою жизнь она была принуждена играть совсем другую роль. Прежде всего роль дочери, единственной дочери у отца, который ее боготворит, а в своих семейных привычках на всю жизнь остался архиконсервативен. Потом умерла мать, и Шарлотте неполных семнадцати лет пришлось изображать хозяйку дома, а это во все времена был открытый дом, гостеприимный, представительный, поставленный на широкую ногу. И ей пришлось, как некогда матери, осуществлять представительство, одновременно готовясь к экзаменам. Она приняла эту роль, и, если порой в школьные, а потом и в студенческие годы у нее мелькала мысль, что в будущем для нее не исключен и другой, отличный от традиционного стиль жизни, она быстро отгоняла эту мысль. Даже занятия в университете не освободили ее от домашних обязанностей. Она поняла: ее удел сейчас и в будущем — вести этот гостеприимный, открытый дом, с точки зрения профессиональной быть идеальной сотрудницей сперва отца, которого она почитает, а когда-нибудь позже — другого мужчины, который незаметно сменит отца и, без сомнения, будет принадлежать к тому кругу, где она вращается с младых ногтей.