Дитер Нолль - Киппенберг

— Прошу прощения, — сказал я и взял трубку.

На сей раз я был до того удивлен, что от моего «я слушаю» осталось только «я слу…», и прежде, чем продолжать, мне пришлось хорошенько откашляться. Ибо звонил сам Ланквиц. Не фрейлейн Зелигер с ее обычным «господин профессор желают поговорить с господином доктором Киппенбергом, я соединяю», а шеф собственной персоной. И было это так непривычно, что голос шефа прозвучал в моих ушах как сигнал тревоги. Впрочем, напряжение улетучилось сразу, едва Ланквиц спросил:

— Как дела, как поживаешь?

Голос его звучал мягко и нежно, в словах скрывалась тайна.

— А как может поживать соломенный вдовец? Одиноко и тоскливо.

— Тоскливо? — переспросил Ланквиц. — Может, тогда вместе поужинаем?

— А я как раз собирался пригласить вас сегодня вечером к себе. У меня еще сохранилось в погребах несколько недурных бутылочек.

— К чему тебе излишние хлопоты? — спросил Ланквиц. — Я решительно настаиваю на том, чтобы ты был моим гостем. И предложил бы Оперное кафе.

Представлялся очень даже неплохой случай, потому, что в моих ушах снова зазвучал голос Боскова: но вечно ждать я не буду. Я взглянул на Кортнера. Тот сразу понял, с кем я говорю, и в его глазах загорелось самое напряженное внимание.

— Сегодня вечером в Оперном кафе, — протянул я, и вдруг мне стало ясно, чего стоит в глазах Кортнера подобное приглашение. Еще я подумал о возможных боях за власть и сферы влияния в этом доме. И тогда я сделал тактически верный ход: я решил отказаться от ужина, чтобы продемонстрировать свою силу. Но сперва я воспользовался случаем: — У меня сидит господин Кортнер, — сказал я, — ты, помнится, хотел вчера…

— Извини, — перебил меня Ланквиц, — я еще не выбрался…

— Не беда, — сказал я, — тогда я сам скажу, что ты не возражаешь, если мы некоторое время будем сотрудничать с отделом химии.

Лицо Кортнера мгновенно переменилось: теперь его глаза глядели на меня с открытым дружелюбием, а на губах плясала самая искренняя улыбка.

— На сегодня вечером, — задумчиво сказал я Ланквицу, — на сегодня вечером я уже сговорился. Что бы ты сказал насчет завтрашнего вечера? Или послезавтрашнего?

Лицо Кортнера выразило столь явное подобострастие, я посмотрел на него как бы сверху вниз, вполне добродушно, как бы желая сказать: Киппенберг может себе и не такое позволить.

Ланквиц постарался скрыть разочарование.

— Ну ладно, значит, в другой раз. — И тут же вскользь: — А Шарлотта не звонила?

Шарлотта.

Это имя столкнуло меня с тихого берега в поток мыслей и воспоминаний, в котором я уже пробарахтался всю прошлую ночь. Но никто не должен был догадаться, что во мне происходит, и я поспешил сделать непроницаемое лицо.

— Сегодня или завтра она непременно позвонит, — сказал я. Еще несколько ничего не значащих слов, и положена трубка. В комнате стояла тишина. Про Кортнера и Юнгмана я начисто забыл.

Стоянка за вокзалом Фридрихштрассе. Ночь. По безлюдной улице идет Ева. Киппенберг смотрит ей вслед. Вокзальные часы показывают половину двенадцатого. На лице Киппенберга сперва растерянное и смущенное, потом задумчивое выражение.

Ибо с безрассудной отвагой юности Ева сумела подавить его сопротивление, заставила его осознать собственную оторванность от людей, чтобы, ненадолго спугнув это состояние своим присутствием, взамен оставить Киппенберга наедине с вопросом, который способен окончательно выбить его из колеи. Много лет подряд для него почти не существовало того, что принято называть мыслями о личном, а в описываемую минуту в нем теплится не более как смутное воспоминание о работе, которая ждет его, правда, не сегодня ждет, а завтра, значит, время еще есть, времени еще полно.

Он идет к машине, садится, включает мотор, но не трогается. Вопрос задан, теперь от него не отмахнуться. Он мог бы ответить на него импульсивным и само собой разумеющимся «да», но в его жизни не осталось больше ничего само собой разумеющегося, не осталось и такого «да». Он промолчал, и вот теперь он один и отдан на растерзание этому вопросу: а как ты, собственно, относишься к своей жен«, любишь ты ее или нет?

Кортнер закашлял. Черт подери, именно сейчас я не мог выносить его присутствие. Цели своего визита он уже достиг, чего ему еще от меня надо? Нужно как можно скорей от него избавиться, мне и Юнгман сейчас ни к чему, я хочу остаться один, мне нужно хотя бы полчаса покоя.

— Я еще даже не обедал, — сказал я и поднялся с места.

Многословные объяснения Кортнера я пропустил мимо ушей. Юнгману сказал: «Продолжим завтра утром» — и остался один. Снова — чего никогда не бывало прежде — меня подхватил и понес поток раздумий. Почему он вообще был задан, этот вопрос, и как могло случиться, что я не дал на него единственный само собой разумеющийся ответ?

Понедельник вечером. Кафе-молочная. В большом, полном людей зале за столиком Ева и Киппенберг, занятые разговором. Речь идет о недостатке времени. Киппенберг едва ли сможет на будущей неделе заниматься Евиными делами: у него накопилось своих выше головы — не звучит ли это как отговорка? Разве он и в самом деле пришел только затем, чтобы подать ей слабую надежду на трудоустройство у этих тюрингских химиков? Он уговорился с директором завода, что Ева объявится там, за горами, за лесами, и сошлется на Киппенберга. Когда захочет. Когда всерьез надумает.

Она уже всерьез надумала. Она улыбается. В этой улыбке и в ее словах может таиться легкая насмешка: насчет того, чтобы больше не встречаться, это он просто так говорит, ей лучше знать, вот и сегодня вечером она оказалась права: Киппенберг все-таки пришел! И опять та же прямота, которая обескуражила его с самого начала, и опять шаг в его сторону. Но на этот раз Киппенберг не уклоняется, на этот раз он подпускает ее поближе. В эту минуту он больше не рационалист до мозга костей, он готов к приятию таких возможностей, о которых в действительной жизни и речи быть не может. Вопрос, где она черпает силы, чтобы жить в состоянии конфронтации, вылетел у него из головы, может, и сам этот вопрос был всего лишь предлогом, а если нет, он еще вернется. Теперь у Киппенберга на языке другие вопросы, и он произносит их вслух.

— Вы оказались правы, это верно. Допустим, вы и дальше еще не раз окажетесь правы и мы еще не раз увидимся, когда позволит время, но к чему это приведет и чем это может кончиться?

Ева, на сей раз вполне серьезно:

— А я почем знаю? Я что, обязана все знать заранее?

Киппенберг:

— У нас всегда должна быть перед собой какая-то цель.

Ева:

— А если окажется, что она у нас одна и та же?

Молчание. Потом Киппенберг резко меняет тему.

Позднее он везет ее к вокзалу. Унтер-ден-Линден. Клара-Цеткин-штрассе. Стоянка за вокзалом Фридрихштрассе. Киппенберг заглушает мотор. Гаснут фары. И в машине снова воцаряется молчание на несколько секунд, которые кажутся невыносимо долгими. Киппенберг глядит в ветровое стекло и говорит: