Дитер Нолль - Киппенберг

— Тогда я позволю себе сказать, какого мнения я о нем.

Он говорил конкретно, и он говорил долго. Босков даже перегнулся через стол, чтобы не пропустить ни единого слова. С обескураживающей холодностью доктор Папст обрушивал на наши головы даты и факты, и опять даты и факты, и цифры, и снова даты. Сроки, индексы, плановые задания, субсидии, проценты по ним, экспортное обложение: он промчался по-над нами, противопоставить ему мы ничего не могли, доктор Папст спихнул нас в море фактов, и мы безропотно шли ко дну.

Мы с Босковом переглянулись и дали Папсту договорить до конца, мы не спорили, не возражали, мы ждали, пока он кончит. И тогда слово взял Босков:

— Все это, к сожалению, соответствует действительности, а факты — они факты и есть, вот только мне не нравится, как ты с ними обращаешься. Мы знаем друг друга почти двадцать лет, и я был о тебе несколько иного мнения: раньше ты, помнится, не укрывался за государственным планом.

— Раньше, — отвечал Папст, — я наблюдал за производством на маленьком заводике и сам порой делал пробы какой-нибудь серии и с великой радостью часами отсиживал в лаборатории. Потом мы укрупнились, и я выучился искусству импровизации, потому что у нас решительно ничего, не было и помогать нам никто не помогал, мы все прикидывали на глазок, так что ты прав, Родерих, я никогда и ни за чем не укрывался.

— Ну, знаешь, — ответил Босков, — если ты хочешь этим сказать, что оставил в лаборатории и решимость, и готовность к риску, тогда это мне еще меньше нравится.

— Раньше мне бывало приходилось рисковать по той же самой причине, по какой я сегодня не могу рисковать вот чем: в установленные сроки мы должны дать запланированную продукцию, чтобы вовремя был выполнен план и люди вовремя получили не только зарплату, но и премии, на которые они рассчитывают, а у нас, должен тебе сказать, они вообще очень точно рассчитывают каждую марку.

— Не могу и не хочу понять, что с тобой происходит, — упрямо гнул свое Босков. — Когда ты читал разработку — я ведь твое лицо изучил, — я ясно видел, что какая-то искра на тебя перескочила. Никто не требует, чтобы ты тотчас загорелся ради чего-то, во что и сам я не до конца верю. Но если мы не сумели хоть немножечко тебя разжечь, значит, внутри у тебя осталась одна зола.

— Там, где дело касается государственного плана, — отвечал Папст, — не может быть места затеям, в которые ты и сам не до конца веришь.

Теперь я по крайней мере понял следующее: для того чтобы завоевать Папста, мы должны подойти к нему с экономических позиций. Босков, вероятно, тоже это осознал, потому что вдруг произнес:

— Ну, государственный план можно и изменить.

Он произнес это без нажима, вскользь, ибо, пусть даже в голове у нас обоих кружились одинаковые мысли, он сегодня днем достаточно ясно высказался на тот счет, что принимать участие в партизанских вылазках не желает. Короче, единственным человеком из нас троих, для которого прекрасная идея все больше облекалась плотью, оказался я, и на то были свои причины: мне следовало запереть скоросшиватель у себя в сейфе, прежде чем некто (с нахмуренным лбом и упорным взглядом из-под темных бровей) успел бы мне помешать. А теперь было слишком поздно. И уж если я теперь не поставлю на своем, мне впору отречься от себя самого.

— Государственный план можно изменить, — повторил и я, оборотясь к Папсту, — и вы знаете это не хуже Боскова. Я вам говорю: вы будете давать вашу продукцию, как и положено, в четвертом квартале, и установка у вас будет, только работать вы будете не по японской технологии, а по нашей.

Папст подозвал официанта. Ах, если бы он заказал коньячку, подумал я. Но Папст, к сожалению, опять заказал вина. Зато Босков пожелал одновременно с третьей кружкой пива рюмочку водки, и, если судить по тому, с каким выражением лица он выслушал мою последнюю тираду, для водки было самое время.

Доктор Папст сидел рядом со мной и глядел на меня, но не выжидательно, я не обольщался: он не принимал меня всерьез, для него вопрос был исчерпан, и его совершенно не занимало, какие еще доводы есть у меня в запасе. Я же снова ощутил необычное раздвоение: Иоахим К. в свои лучшие времена наверняка смог бы увлечь доктора Папста, сейчас, как мне чудилось, он стоял у меня за спиной, любопытствуя, справится ли с этой задачей теперешний доктор Киппенберг.

— Те экономические доводы, которые вы привели в пользу импортной установки, можно, если желаете, с таким же успехом использовать против нее…

Папст попросту не дал мне договорить.

— Представьте себе, я могу что-то видеть и за пределами годового плана, я вижу преимущества, которые мы получили бы, сумей мы наладить производство по вашей методике, если, конечно, допустить, что такая методика вообще существует. И государственный план можно на самом деле изменить, это чревато хлопотами и неприятностями, но изменить все равно можно. Только, разумеется, не ради красивой идеи.

— Но ради миллионов валютой!

— Вы извините, коллега, — сказал доктор Папст и опять положил свою руку на мою. — Мы знаем, чего стоит валюта, потому что добыли ее своим же трудом и ни разу не потребовали ни гроша на стимулирование статей экспорта. Мы предпочли бы, чтобы доллары шли на покупку бананов, тогда и нам в нашей глуши, может быть, чаще что-нибудь перепадало.

Я пытался убедить Папста его же доводами, но какие я ни приводил, будь то более высокая рентабельность экспортно-импортных операций, либо запланированное неблагоприятное соотношение вложений и доходов, либо крайнее несоответствие цены и себестоимости, — все впустую. Босков хотел вмешаться, но Папст не дал ему и рта раскрыть.

— Каждое слово, — сказал он, — проходит мимо истинной проблемы, не задевая ее.

— Пожалуйста, не так таинственно, — сказал я. — Что вы называете истинной проблемой?

— Что я руковожу предприятием, которое именно из-за своей дорогостоящей реконструкции обязано выполнять план по всем позициям. Если бы речь шла обо мне одном, вы бы не нарадовались на мою готовность к риску. Прикажете мне мечтать о выполнении плановых заданий на экспорт с помощью голой идеи, чтобы в конце года остаться на бобах? И даже если я действительно сэкономлю миллионы, предназначавшиеся на приобретение установки, нам их при невыполнении плана по экспорту все равно не зачтут, и на следующий год мне придется с процентами погашать задолженность да еще вдобавок довыполнять прошлогодний план. — Папст подождал, пока официант подаст на стол напитки, после чего спросил Боскова: — Я когда-нибудь противопоставлял нас, производственников, вам, ученым, скажи-ка, Родерих?

— Нет, — ответил Босков с нажимом, — этого ты никогда не делал.

— Тогда, — продолжал доктор Папст, — я, может, позволю себе раз в жизни высказаться, не рискуя быть неправильно понятым. — Он глядел сейчас поверх наших голов, и тон его был деловым и спокойным: — Во всем мире, да-да, Родерих, и у нас в том числе, очень поднимается на щит моральность науки. Все мы хорошо знаем, какое значение придается науке в социалистических странах, и знаем, что без науки невозможно движение вперед. Но скажите на милость, что тихой сапой оформляется у нас в верховное жречество нового типа, перед которым народ должен пасть ниц, как некогда падал перед господом богом? Есть ли это наука как производительная сила? Или это скорей несколько господ в университетских городах, которые усердно плетут себе ложный нимб? Вероятно, им и впрямь нужно ради самоутверждения покупать верховых лошадей либо отплясывать на балах в белом фраке. Вы можете сказать, оставь, мол, их в покое, какое тебе дело, если тот или иной павлин распускает хвост? Но подобное самоутверждение становится великой силой и придает особый вес моральности, когда пожизненно берет ее на откуп. Я и сам пришел из науки, жизнь не раз пыталась забросить меня на кафедру; если бы это случилось, я, возможно, рассуждал бы сегодня по-другому, и, поскольку я это признаю, во мне нет предвзятости. Я вижу только, что та мораль, которую воспитали в нас годы борьбы за выполнение плана, при сравнении с этой, поднимаемой на щит, выглядит все более убого, и не один из людей, создающих материальные ценности, которыми жива наша страна, про себя уже стыдится, что его звать просто Отто Мюллер, а не профессор, доктор медицины — почетный доктор Отто Мюллер или там Шульце. И если даже мать-республика в последних известиях по телевизору на первом месте называет рабочего, это не вполне уравновешивает те привилегии, которых люди от станка всей душой пожелали бы нашей интеллигенции, докажи некоторые господа не только своими разглагольствованиями, но и самим образом жизни, что они покамест не забыли, кто создает те ценности, которые обеспечивают им красивую жизнь. — Папст устремил взгляд на меня. — Вы не обижены, а про Родериха и говорить нечего. Но у вас не должно создаться впечатление, будто я уже не могу загореться великой идеей. Я просто хочу сказать, что наряду с громогласной моралью науки существует и другая мораль, она, может быть, не столь привлекательна, как первая, но что до огня и жара, пусть даже погребенного под слоем пепла, — в этом недостатка нет. Это мораль непременного выполнения плана — при хроническом недостатке сырья, при перебоях с энергоснабжением в часы наибольшей загрузки, из-за чего застывают автоклавы, заполненные реакционной смесью, и при режиме жесткой экономии, а для заводских слесарей не хватает инструмента, и того вентиля нет, и этой болванки тоже нет, гаек — и тех недостаток, а чтобы раздобыть парочку штепсельных разъемов для силовой установки, приходится отправлять какого-нибудь продувного парня аж на варновские верфи. И ежели бы вы в своих институтах хоть полгодика проработали и прожили так, как живем и работаем мы за лесами, за горами, да еще при этом выполняли бы план, тогда можно бы потолковать о том, у кого из нас в сердце пепел, а у кого огонь.