Дитер Нолль - Киппенберг

— А почему бы тебе не попробовать приблизиться ко мне в рамках моей привычной жизни?

— Чтобы между нами никто не стоял, — отвечает Киппенберг. — Я не говорю, будто кто-то сознательно пытается встать между нами, но сильная личность уже одним своим присутствием может оказаться кому-то поперек дороги.

— Ты заставляешь отца принести нелегкую жертву, — говорит Шарлотта.

— Нам всем приходится приносить жертвы, — неумолимо отвечает Киппенберг.

И он вспоминает былые дни, когда он только еще женился на Шарлотте и представлял себе, как они будут вместе работать и как это все будет выглядеть, когда у них с Шарлоттой будут общие проблемы, когда они вдвоем будут расходовать нервы и силы на создание рабочей группы, но зато потом делить успех и неуспех, вдохновение и измотанность. Эти мечты он без тени досады выкинул из головы и смирился с тем, что Ланквиц полностью загрузил Шарлотту и что она относится как чужая к планам своего мужа.

— Я никогда не пробовал, — продолжает он, — целиком заполонить тебя. Ты не предмет, который можно полностью монополизировать, а я слишком уважаю в тебе человека, чтобы хоть как-то ограничивать твои возможности. Ты и впредь будешь работать с отцом и состоять при нем. Это ему останется, и этим ему на будущее придется удовольствоваться.

— Я знаю, что отца это больно заденет, — сказала Шарлотта, — и мне незачем просить тебя сообщить ему о твоем решении по возможности тактично.

Киппенберг кивает. Он чувствует себя так, будто сбросил с плеч тяжелый груз. Достигнутое с Шарлоттой соглашение снова — хотя и на другой лад — делает его хозяином положения. И он не откладывает разговора с Ланквицем в долгий ящик.

Старик, поняв, о чем речь, отворачивается к окну и долго стоит так, не произнося ни слова. Потом, снова взяв тон благосклонного превосходства, он задает всего лишь один вопрос:

— А Шарлотта согласна с твоим планом?

— Иначе я не сделал бы своего предложения.

Ланквиц кивает и некоторое время ходит по комнате взад и вперед. Потом вдруг произносит:

— Я хорошо понимаю, как вы это себе представляете, но не будем упускать из виду и тот факт, что не можете же вы просто так взять и переехать в микрорайон Недостроево-Развалюхино или тому подобную местность. Это, согласитесь, не для вас. Так что уж позволь мне в спокойной обстановке подыскать оптимальное решение, которое всех нас удовлетворит.

Киппенберг облегченно вздыхает. От Ланквица и ждать нельзя, чтобы он показал, как на самом деле относится к предстоящему разъезду. Через некоторое время Ланквиц выдвигает встречное предложение, которое странным образом вызывает в Киппенберге чувство неудовлетворения, хотя возразить по существу вроде бы нечего. Итак, Ланквиц настаивает на том, чтобы Шарлотта и Киппенберг не покидали этой квартиры. Это вполне естественный выход, странно было бы иначе, поэтому дальнейшие разговоры на эту тему он считает излишними. Освободить территорию должен он. И он уже переговорил в магистрате касательно подходящей квартиры неподалеку от института.

Несколько недель спустя намеченное совершается. Ланквиц покидает дом, чтобы впредь по нескольку раз на неделе ужинать у дочери и зятя. Итак, изменилось все, а по сути — ничего. Ланквиц все больше загружает Шарлотту в институте, граница между вотчиной Киппенберга и другими отделами намечается все резче, пока наконец не вырастает в неприступную стену. Шарлотта, которая теперь живет вместе с мужем и врозь с отцом, оказывается по ту сторону стены, там, где отец. И оба по вечерам все дольше и дольше засиживаются в лаборатории. Когда Киппенберг после рабочего дня испытывает желание побыть вместе с женой, он глядит на старое здание и видит там ярко освещенные окна лаборатории. Один бог знает, когда вернется домой Шарлотта. А что ему делать без нее в пустом доме? Вот он и спускается в машинный зал и позволяет Леману и Харре затянуть себя в проблемы, обаянию которых он слишком охотно поддается. А сколько-то времени спустя он уже вообще не знает, по какой причине проводит в институте долгие вечера, прихватывая порой и половину ночи. Даже когда гаснут огни в лаборатории шефа, его ничто больше не гонит домой, где он застанет либо Ланквица — гостя за вечерним столом, либо усталую, измученную Шарлотту перед телевизором. Киппенберг помогает себе заглушить обманутые надежды — а что ему еще остается делать? — убеждением, будто он стоит на высоте требований своего времени, ибо освобождению жены от мужниного гнета и неограниченному сохранению ее личности приносит в жертву устаревшие представления о супружеской общности. Так ему удается принять сложившийся образ жизни. Да и Шарлотта вроде бы тоже вполне довольна. Ничто больше не напоминает о штиле, и покорного равнодушия тоже нет. Чета Киппенбергов разрешила свои проблемы и устранила кризис. Проходит год, проходит время, супружество Киппенбергов пребывает неизменным, современное, эмансипированное и, в конце концов, безгранично счастливое.

Вот только работы у Киппенберга, пожалуй, многовато. Со временем она все накапливается и накапливается. Непонятная раздражительность — явное следствие переутомления. Переутомление где-то в тайниках души провоцирует чувство разочарования. Впрочем, это вполне естественно для человека, который не выбирается из стрессовых ситуаций. В остальном все прекрасно. Киппенберг и Шарлотта живут друг с другом, друг у друга, друг подле друга.

Проживают жизнь друг подле друга.

Бодрствовал ли я за размышлениями или спал, когда на весь дом зазвонил телефон? Во всяком случае, я вскочил, зажег свет и помчался вниз по лестнице, к себе в кабинет. Звонить могла только моя жена, Шарлотта, потому, что я много часов неотступно думал о ней; вообразите, эта абсурдная мысль действительно мелькнула у меня в голове, и я подивился на себя самого и одновременно на ту безмерность ожидания, с какой я схватил трубку, и при этом поглядел на часы. Без нескольких минут двенадцать. Голос: «Вас вызывает Москва». А там теперь около двух часов ночи. Я был готов услышать адский концерт помех и треска, который уже испортил мне вчера оба разговора с Эрфуртом, но в трубке стояла та же мертвая тишина, какая царила во всем доме. А потом из тишины возник голос Шарлотты, так близко, так отчетливо и ясно, словно стояла она рядом со мной. И пусть даже мой разум привык конкретизировать и охлаждать любой душевный порыв, в эту минуту я целиком понимал всю весомость нашего разговора, который через полторы тысячи километров сумел обернуться необычайной встречей.

Шарлотта спросила:

— Это ты, Иоахим?

Эх, не будь я так возбужден. Я даже не помню, что я сказал в ответ, скорей всего, какую-нибудь ничего не значащую фразу.