Дитер Нолль - Киппенберг

В это утро клич «доктора Киппенберга к директору» настиг меня очень поздно, когда он успел уже превратиться в сигнал тревоги и когда к нему все настойчивее добавляли «срочно!». Обнаружить меня не удавалось, и Ланквиц бог весть в который раз открывал дверь своего кабинета и с неудовольствием глядел на фрейлейн Зелигер, на совершенно отчаявшуюся Анни. Той удалось наконец поймать по крайней мере фрау Дегенхард.

— Дорис, ты, случайно, не знаешь, где доктор Кип?.. В машинном зале?.. Ничего не могу понять, там все время занято! Опять какое-нибудь повреждение… И в самом деле было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты… К шефу, Дорис, и совершенно, совершенно срочно!

Ланквиц снова скрылся в своем кабинете, Анни в десятый раз попыталась набрать машинный зал, но там по-прежнему было занято.

И виноват в этом был, разумеется, Харра.

Мы все толпились в операторской, где после раннего отъезда тюрингцев снова царил образцовый порядок. Я сидел на столе прямо на бумагах и таблицах, упершись обеими руками в столешницу. Харра же прислонился к другому столу, загораживая телефон своим телом, а рука его, заведенная за спину, приподнимала и опускала трубку, приподнимала и опускала всякий раз ровно за полсекунды до того, как мог раздаться звонок. Таким способом он не давал телефонным звонкам помешать нашей работе, но должен был держать ухо востро, чтобы его не застукал Босков.

К этому времени я уже успел переговорить с Юнгманом, которого попросил извлечь из архива решительно все, что хоть как-то годилось для передачи в Москву через профессора Никулина. И еще у меня был короткий разговор с Босковом. Благодаря своим многосторонним связям Босков сумел вчера добраться до ответственных инстанций, облеченных властью определять, каким образом следует в случае надобности решать чрезвычайно сложные проблемы защиты патентных прав, которые неизбежно возникнут, если будет принята несомненно достойная быть запатентованной технология Харры, особенно учитывая отношения такого рода с капиталистическими странами.

Рано утром Босков вторично переговорил с Папстом, и тот, по-прежнему скептически настроенный и без малейшей веры в нашу затею, сумел, однако, выбить отсрочку до конца квартала — смехотворно малый срок, чтобы наверстать давно упущенное.

Пока мы со всей бригадой вычислителей ощупью по первому разу обсуждали проблемы, связанные с нашим начинанием, Босков, с которого я не спускал глаз, казался буквально изнемогающим под тяжестью этого плана, потому что, конечно же — я-то Боскова хорошо знаю, — опять вообразил, будто всю ответственность должен нести он, и только он. Когда речь идет о партийных делах, так оно, наверно, и есть, но что до ответственности перед государством, то уж тут в первую очередь головой рисковал я, хотя по мне никто не должен был догадаться, как глубоко я это осознавал.

Босков сидит на вертящемся стуле, пиджак распахнут, большие пальцы засунуты в вырезы жилета, волосы на висках топорщатся. С какого-то момента ему стало трудно следить за диспутом между Харрой, Мерком и Леманом, и он слушает вполуха. Да и Шнайдер, сидящий тут же с угрюмым выражением лица, тоже не понимает ни слова, более того, похоже, что через минуту-другую вырубится и сам Киппенберг. Впрочем, надобности в том, чтобы Босков понимал все до мельчайшей детали, даже и нет, благо он знает в общих чертах, о чем идет речь. Он с трудом дышит, и лицо у него озабоченное. Он обводит взглядом присутствующих, как полководец, который перед битвой объезжает свои отборные части и не совсем доволен их видом.

Харра — ну да, сегодня его перекосило еще больше, чем обычно, потому что под пиджаком у него спрятана большая коробка сигар, и одет он еще небрежней, чем обычно, и рука у него непонятно почему как-то странно заведена за спину, но в остальном он вроде бы в полном порядке. Про Киппенберга и речи нет. И про Шнайдера тоже, просто у Шнайдера сегодня очередной приступ скверного настроения. Но вот Мерк и Леман — те, пожалуй, две ночи уже вообще не раздевались; вид у обоих плохой, вдобавок Леман оброс щетиной трехдневной давности и наверняка наглотался таблеток, которые прописывает ему Кортнер. Боскову как-то не по душе, что Мерк и Леман так безудержно спорят. Они, правда, всегда спорят, это у них такая манера общения, но нынче все выглядит по-другому. Когда Киппенберг выложил свои карты, Леман тут же сообщил, что институт такой нагрузки не потянет. Мерк говорит, что все это ерунда на постном масле. Но Мерк не силен в химии. А вот Леман силен. Взгромоздившись на стол, Киппенберг демонстрирует миру свое лицо без выражения, впрочем, оно уже всем знакомо, и все понимают: Киппенберг не хочет, чтобы окружающие знали, о чем он думает. Но когда Леман бросает очередное скептическое замечание, у губ Киппенберга появляется упрямая складка. Непонятно!

У Боскова нелегкие заботы. То, что Киппенберг и Харра считают осуществимым, должно убедить и Лемана, иначе все полетит к черту, но, если уж полетит, тогда пусть сразу, прежде чем в дело попусту вложены деньги и силы. Босков не желает впоследствии думать: я обязан был с самого начала это предвидеть! Киппенберг и Харра не должны зарываться со своим оптимизмом: слишком много поставлено на карту, и, если они потерпят неудачу, тогда уж им вовек не отмыться.

Босков принимает решение. Если они хотят, чтобы он участвовал, пусть придут к согласию: Киппенберг, Харра, бригада вычислителей, Вильде и, разумеется, Шнайдер, который в свое время синтезировал этот препарат. А если они не придут к согласию, если их обычно сомкнутые ряды сейчас распадутся, тогда он, Босков, переговорит с Киппенбергом и, коли надо, применит власть. А уж выступать в одиночку и против воли Боскова Киппенберг никогда не рискнет.

Босков глубоко вздыхает. Человек, которого порой нельзя было удержать никакими доводами, который опередил свое время на двадцать лет, но с некоторых пор является приверженцем последовательно-умеренного прогресса, ах, да что там прогресса — самого натурального оппортунизма, когда речь идет о сотрудничестве в стенах института и тем более — о связях с промышленностью, — такой человек очень даже непрост. А теперь все вообще поставлено вверх ногами, теперь уже ни один нормальный человек не сможет в этом разобраться. Босков сознает свои границы, в такие часы он мечтал бы уйти прочь отсюда, из него вышел бы неплохой секретарь парторганизации на большом химическом комбинате, проблем хватает всюду, и в промышленности их более чем достаточно. Но те проблемы он мог бы охватить взглядом и мог бы находить их решение вместе с людьми, которые ему понятны и доступны. А здесь выпадают такие дни, когда ему только и остается, что молчать да поглядывать на лишенное выражения лицо Киппенберга. Если он сознает свое единство с Киппенбергом, у него появляется твердая почва под ногами. Зато если нет, риск обрушивается на него как горная лавина. Босков еще не совсем четко представляет себе, с чего ему следует начать: надо воспрепятствовать тому, чтобы Киппенберг по причинам, пока непонятным, выступил против собственных вооруженных сил — против Лемана и бригады вычислителей. Беда с этим Киппенбергом. Он, по сути дела, прирожденный революционер, в прошлом лихой боец, не знавший недостижимых целей и неудач. Потом он порастратил пыл, приспособился, стал послушный и пассивный. Босков не раз пытался вывести его из оцепенения, но все без толку. А теперь, когда Киппенберг вновь готов к борьбе, как в свои лучшие дни, и, если ему малость подсобить, перейдет от тактики уступок к тактике высокопринципиальной, не кто иной, как Босков, станет заливать водой его огонь и отговаривать его от смелой затеи. Безумная получается диалектика, и надо приложить немало усилий, чтобы окончательно в ней не запутаться.