Дитер Нолль - Киппенберг

Правда, я всегда мог рассчитывать на поддержку Боскова. Босков полагал, что, если кто-нибудь зарабатывает авторитет у государства благодаря результатам, которые были достигнуты, несмотря на его же «не представляется возможным», это давно уже не соответствует духу времени. Просто он был слишком скромен и слишком прямодушен, чтобы хоть где-нибудь, хоть одним словечком попытаться принизить шефа по сравнению с тем, как тот сам себя подает. Зато внутри института, в открытом бою, Босков с товарищами представлял немалую силу, с которой шеф рискнул бы потягаться в одном-единственном случае: если бы на карту была поставлена позиция Ланквица, его авторитет — словом, всё. Не сомневаясь в поддержке Боскова, я мог теперь, если речь зайдет о новой технологии, не отступать ни на шаг.

Когда я вошел в приемную, фрейлейн Зелигер сидела за своим, столом и взбадривала нервы чашечкой кофе. Завидев меня, она облегченно выдохнула из последних сил:

— Наконец-то.

На ходу я продемонстрировал ей в высшей степени приветливое лицо, я чувствовал, что ситуация мне по плечу, я был исполнен решимости, как в былые времена, отмахнуться от предполагаемого «не представляется возможным» своей знаменитой фразой «представляется, да еще как!». А если старик и в самом деле заартачится, у меня есть в запасе целый арсенал средств, от легкого намека до грубого нажима, и я без малейших колебаний воспользуюсь любым из них.

Маленький и щуплый Ланквиц стоял у окна, прислонившись и заложив руки за спину. На нем был серовато-синий шерстяной костюм, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Халат он повесил на спинку кресла. Когда я вошел, поздоровался и опустился в кресло, он не шелохнулся; единственной реакцией по поводу моего опоздания был взгляд, брошенный на часы, после чего он снова заложил руки за спину. Ланквиц неотрывно глядел в окно, на туман, которым возвестило о себе новое усиление морозов.

Я ждал. Я не знал, что происходит в Ланквице. Он, наверно, уже битый час так простоял, и горечь, причин которой он не понимал сам, целиком его захватила; ему теперь стоило немалых усилий даже просто обратиться ко мне с приветствием.

— Ну, есть какие-нибудь вести от Шарлотты? — спросил он, повернувшись наконец ко мне лицом, но, прежде чем заговорить, ему пришлось откашляться, чтобы голос его обрел нужную звучность.

Ну нет, Шарлотту мы сегодня припутывать не будем.

— Она ночью звонила, — ответил я, — просила передать тебе привет и рассказать, что ее доклад прошел с большим успехом. Но ведь не ради этого ты искал меня по обоим зданиям.

Ланквиц сел за стол. Его сотрясала едва заметная нервная дрожь, от которой подергивались веки. Вид у него был измученный, лицо осунулось. Но одновременно я чувствовал, что он зол, раздражен и плохо владеет собой. На сей раз долгое ожидание не смягчило раздражения, а, наоборот, усилило. Я допустил ошибку. У старика не кончился завод, он не сник, разве что, утомясь ожиданием, утратил привычную выдержку, впервые с тех пор, как я его знаю, он изменил своему правилу: при всех обстоятельствах, даже в крайней степени возбуждения блюсти форму — сохранять безупречные манеры и хороший тон. И покуда я укрывался за лишенным всякого выражения лицом, Ланквиц начал говорить, говорить с непривычной резкостью, голосом, который то и дело срывался на визг, потому что никогда в жизни, даже и с кафедры, его не включали на полную громкость.

— Не увиливай! — выкрикнул он и, что с ним крайне редко случалось, почти сразу же перестал контролировать свои слова. Он, без сомнения, хотел бы выразить ту или эту мысль другим тоном, к примеру отечески-поучительным вместо угрожающего, хотел бы, но не сумел. Как вырвалось, так и вырвалось; время от времени он заполнял возникшую на секунду паузу шумными, прерывистыми вздохами: — Несколько лет назад я предоставил тебе полномочия отнюдь не потому, что мне надоело руководить институтом… — пауза — …а желая хоть немного разгрузить себя и освободить голову для того, чтобы невозбранно посвятить исследовательской деятельности последние годы моей жизни. Ты с каждым годом все меньше — и никогда до конца не оправдывал мою надежду, что будешь руководить моим именем и в моем духе… Я обманут в своих ожиданиях, причем обманут до такой степени, что поначалу у меня даже возникла мысль заново пересмотреть предоставленные тебе полномочия.

Это был удар под ложечку, но я и бровью не повел, а с лица я опять согнал какое бы то ни было выражение, надо уметь переносить такие удары.

Ланквиц увидел эту маску на моем лице и разъярился еще больше. Он никогда не понимал, что я прибегаю к ней из желания скрыть растерянность, тревоги или обиду. Ланквицу все это представлялось глубоким равнодушием: молодой человек, сидящий против него и всем, решительно всем на свете обязанный ему, Ланквицу, холоден, бессердечен и лишен элементарного чувства благодарности. Как с ним ни говори, ему на все плевать.

— Если даже ты возомнил, будто некогда предоставленные полномочия предоставлены раз и навсегда независимо ни от каких перемен, — продолжал Ланквиц со все усиливающейся резкостью, — разреши тебе без обиняков сказать, что ты очень и очень заблуждаешься.

Это был второй удар под ложечку, причем удар хорошо нацеленный, потому что я, конечно же, считал все эти полномочия, о которых шла речь, постоянными. До тех пор, пока не появится кто-нибудь получше. Я не сомневался, что где-нибудь он есть, человек лучше меня, но тот, у кого он работает, будет держаться за него руками и ногами и не поднесет его Ланквицу на блюдечке.

— А к тому же твои полномочия не дают тебе права принимать решения против моей воли. Как только я найду нужным, я пересмотрю все твои решения… — еще более продолжительная пауза… — а конкретно по этому поводу я сегодня же в письменном виде извещу Хадриана и Кортнера.

Не известит, ни за что! Этого еще не хватало! Я не моргнув глазом снес и третий удар под ложечку, но уже изрядно подзаведясь. Это будет последний удар, потому что выдрать себя как мальчишку я не позволю. Но при всем раздражении я владел собой. Слова шефа — а в эту минуту Ланквиц был для меня только шефом, и ничем больше, — в достаточной мере задели меня за живое, чтобы тщательно продумать ответ.

Совесть у меня была относительно чиста. Разумеется, я прибегал к разумным ухищрениям по принципу рука руку моет, но в этом еще не было большого греха, вернее, этим грешил и сам шеф. Да и не это он сейчас имел в виду. Я быстро прикинул, насколько прочны мои позиции в действительности, другими словами, как далеко я могу зайти. Лишение полномочий было бы для меня страшным ударом, означало бы фактически гибель моей группы, словом, выходило за границы риска, на который я готов пойти. И даже будь оно возможно, сегодня у нас все свелось бы к переливанию из пустого в порожнее. Ибо вопрос о работнике такого уровня Ланквиц не мог решать единолично; договор со мной, включавший и упомянутые полномочия, был утвержден в министерстве. Я только подумал с налетом грусти, что, наверно, не следовало каждый лавровый листок, причитавшийся скромному Харре, либо Боскову, либо мне самому, щедрой и великодушной рукой вплетать в венок, украшающий голову шефа; теперь репутация Ланквица в министерстве незыблема и несокрушима. Может, это был все-таки не совсем правильный метод — работать на его престиж, а взамен получать определенные свободы, ибо, непомерно разросшись, этот самый престиж вдруг ударил по добытым свободам.