Дитер Нолль - Киппенберг

Ланквиц молчит, смотрит куда-то в пространство. Он не любит, когда ему говорят о башне из слоновой кости, это пробуждает в нем тревогу, а от того, что эта башня помянута в такой славный, дружеский вечер, тревога только усиливается. Ему известно, что в первых числах февраля представители всех институтов и университетов собирались на конференцию. И его в первую очередь интересовало, получит ли он приглашение. Правда, после инфаркта он отказался от преподавательской деятельности и как преподаватель высшей школы досрочно вышел на пенсию. Но тем не менее он надеялся, что его позовут. Такого-то человека! Без права решающего голоса, это само собой, просто так, в почетный президиум. Ведь не обошлось же там без почетного президиума, хотя конференция носила чисто рабочий характер. Разрешите зачитать предложения по составу почетного президиума… Ланквиц, разумеется, в числе первых. Аплодисменты… Но конференция состоялась без него. Вот почему он и откладывал в сторону все отчеты о ее работе.

В тот день, когда кислотность и бурчание в желудке у Кортнера перешли всякие нормы, он нашептал своему шефу на ушко что-то мало приятное. Например, о новых правилах присвоения ученых степеней. Ланквиц просто не находил слов: опять собезьянничали у русских, но оказалось, что диссертаций, темы которых уже утверждены, это не касается, другими словами, «не касается никого из институтских аспирантов, господин профессор». И вообще, господин профессор, новые принципы, о которых вот уже год как идут закулисные разговоры, они ведь будут внедряться шаг за шагом, сперва надо посмотреть, к чему все это приведет, ну и так далее.

Ланквиц выслушал нашептывания Кортнера с неудовольствием, которое было глубже, чем чувство облегчения, испытанное по поводу того, что вот, мол, слава богу, его чаша сия миновала. Но всего сильней была горечь — ведь что Кортнер в числе прочего рассказал и о создании на факультетах отделений: практически, господин профессор, это означает расщепление факультетов.

Для Ланквица университеты искони были предметом глубокого преклонения, и всякое нарушение исторически сформировавшейся структуры представлялось ему неслыханным святотатством. После сорок пятого года он не раз сознавал себя затянутым в неразрешимые противоречия, потому что чувство в нем восставало против разума, глубокая внутренняя приязнь к освященным временем традициям — против диктуемой разумом лояльности. Ему и самому довелось быть деканом, его превосходительством, членом университетского ученого совета: начало семестра, первый выход высокого совета, студенты почтительно стоят, ректор и деканы — в мантиях. И это было не просто формой, это было родником эмоциональных сил, бьющим из глубины веков. Символом той научной традиции, которая от праначал человеческой мысли через столетия ведет в вожделенную эру, когда царствовать будет одна лишь наука, мудрая и абсолютная. Даже будучи просто зрителем, он ощутил, как по его телу пробежала благоговейная дрожь, когда кто-то из их превосходительств в ходе торжественного церемониала надел докторскую шапочку на склоненную голову будущего ланквицевского зятя. А тот, ухмыляясь, обозвал свое торжественное посвящение со всеми онёрами «ба-альшим маскарадом».

Да, родник пересох, человек отторгнут от истоков, питавших некогда его праотцов, а сила отдельных постепенно иссякает. Некогда была надежная защита в автономности духа, нынче есть затерянность в толпе, которая профанирует дух.

Ланквиц же столь неразрывно связан с традицией и с индивидуалистически-элитарным мышлением, что для него традиционные границы науки вообще стали непременным условием научного мышления. Там, где вместе с традицией взлетают на воздух и границы предмета, там дух устремляется прочь, как вода из разбитого кувшина. А каков строй мышления, таков и стиль работы. В его кабинете висят портреты Коха и Домагка. Поскольку бог не послал ему сына, этот одаренный Киппенберг как богоданный сын должен был продолжить ланквицевскую традицию. А богоданный сын отказывается от наследства еще при жизни завещателя. Ланквиц понял это лишь тогда, когда было уже слишком поздно, когда рядом со старым уже выросло новое здание. В этом здании Киппенберг велел оборудовать конференц-зал, слишком малый, чтобы там преподавать, слишком большой и никчемный для одного человека, чей мозг высекает творческую искру из знания и опыта, наблюдения и интуиции.

И там они торчат часами, когда двенадцать, а когда и восемнадцать человек, вперемешку врач, химик, биохимик, физик, физхимик, математик, машинная группа, ведут нескончаемые дебаты, иногда до глубокой ночи, непочтительно называют эти сборища говорильней и утверждают, будто это и есть новый стиль продуктивной работы.

В один прекрасный день Киппенберг официально приглашает сопротивляющегося Ланквица на одну такую говорильню: «Мы собираемся продумать общие перспективы наших фармакологических разработок. Было бы очень неплохо, если бы Кортнер и Хадриан тоже…»

Ланквиц приходит на говорильню. Группа Киппенберга никогда его не интересовала, а чувство даже предостерегало против нее, и будем надеяться, чувство его не обмануло.

Харра держит речь:

— Для начала нам следует продумать, не правда ли… — и пишет на доске: — Применение оператора «аш» к «пси» равно «Е», умноженному на «пси». Старая сказка, не правда ли, уравнение Шредингера. Вы о чем?

Харра, который в новых очках, вероятно, видит еще хуже, чем раньше, упирает взгляд в Ланквица, шепчущего что-то на ухо Киппенбергу, и рявкает:

— Мерк, объясни, пожалуйста, что с тобой происходит? Ты просто не в курсе или не подготовился? Тогда, пожалуйста, молчи. Итак, «аш» — это оператор Гамильтона, который включает два члена для потенциальной и кинетической энергии…

Хадриан, судя по всему, погрузится скоро в глубокий сон. Кортнер слушает, застыв, и ладони у него взмокли. Ланквиц шепчет Киппенбергу на ухо:

— Ты говорил про перспективы фармакологических исследований…

Киппенберг отмахивается:

— Потом, потом…

Харра выдвигает аналог пульмановской теории канцерогенного воздействия ароматических углеводородов… Ну и так далее. Порой кто-нибудь выкрикнет:

— У меня есть возражение.

— Пожалуйста, — говорит тогда Харра, — у коллеги Шнайдера есть возражение!

— Если индекс «бета» для К-области должен быть меньше, чем 3,31, тогда я не понимаю, каким образом 3,4-бензфенантрен при значении «беты» 3,41 тем не менее активен. Это же противоречит теории.

— Ваше возражение, коллега Юнгман!

Юнгман, надо полагать, — это один из тех молодых людей, которыми любит себя окружать Киппенберг. Очень молодой, еще даже не защитившийся.