Дитер Нолль - Киппенберг

Вот почему я в эту минуту спрашивал себя, какой бес вселился в обычно мирно, я бы даже сказал, примирительно настроенного старика, чего ради из него так и сыплются бессмысленные упреки и чего ради он без толку мусолит тему, которой ему лучше бы не касаться. А надо бы ему уйти к себе в лабораторию, без шума, без гама, и предоставить своему испытанному подмастерью снова незаметно зализать царапину. Словом, я решительно не понимал Ланквица.

Я слишком мало знал о нем. И не по своей вине. Я никогда не имел привычки легкомысленно отмахиваться от старшего поколения, от его опыта и знаний, я всегда искренне стремился завоевать дружбу шестидесятилетних, будь то Ланквиц или Босков, и всегда высоко ее ценил. Но Ланквиц никогда по-настоящему не подпускал меня к себе. Шарлотта была тем единственным человеком, который имел к нему неограниченный доступ и который, как ему казалось, до конца его понимает.

Теперь первый раз в жизни передо мной встал вопрос, а почему, собственно, Ланквиц удерживает мою жену у себя, судорожно, прочно, может даже, слишком прочно. Вопрос: а точно ли Ланквиц таков, каким хочет казаться?

Доктор медицины профессор Рудольф Ланквиц 1904 года рождения, то есть шестидесяти трех лет от роду, — это на первый взгляд личность уравновешенная и превосходящая свое окружение, но за фасадом уравновешенности, превосходства и выставляемого напоказ самодовлеющего достоинства скрывается человек на самом деле надломленный и глубоко одинокий. Всю свою жизнь он не понимал этот мир, чувствовал, как он трещит по всем швам, и испытывал перед ним все более глубокий страх. Он оттеснил свой страх, он спасся бегством в позу величия и значительности, в традицию учености, которая старомодным облачением и заимствованным языком тщится отделить себя от жизни непосвященных. Но в Ланквице это непонятое время сгустилось до плотности внутреннего мира, где искаженные образы действительности обступают его как грозные призраки; он пытается противостоять угрозе, чтобы сохранить равновесие, но достаточно ничтожной помехи, и вот уже ланквицевское «я» теряет устойчивость и низвергается в пучину страха.

Помехи, как, например, вчера вечером.

Ланквиц чувствовал себя в лаборатории очень одиноко. Вообще-то он всегда одинок, но по временам вдруг ощущает свое одиночество как голод по общению; в этих случаях он чаще всего напрашивается в гости к Киппенбергам, чтобы получить от своего пышущего энергией зятя заряд жизненной силы. И вот вчера вечером он бы охотно посидел с Киппенбергом. Но Киппенберг отказался с ним поужинать, наверное, он уже договорился с этими людьми из Тюрингии. Ланквиц не понимает, почему он с удвоенной остротой воспринимает отсутствие Шарлотты и почему так боится одиночества. Он идет к себе в лабораторию, хочет приняться за работу, но — увы — его голова не тем забита.

Он долго стоит у окна. Плечи его — чего никогда не бывало прежде — бессильно поникли.

Он собирается с духом, снова идет в свой кабинет и просит фрейлейн Зелигер, чтобы та соединила его с одним коллегой, неким профессором Фабианом, человеком того же возраста и схожей специальности. И они договариваются поужинать вместе в Оперном кафе.

Они проводят вместе очень приятный вечер, запивают ужин, потом отдельно заказывают бутылочку рейнского. Профессор Фабиан — человек другого склада, нежели Ланквиц. Это веселый такой живчик, вдовец, со стрижкой ежиком и загорелым лицом, ему почти шестьдесят четыре года, но он пышет здоровьем и предприимчивостью. Зимой, когда он на лыжах, для него не бывает крутых склонов, а во время весенних штормов Фабиана, едва у него выдастся свободная минута, можно застать только на воде — на яхте класса «Дракон».

И повсюду, будь то в университете, институте либо клинике, за ним постоянно, как хвост за кометой, тянется молодежь, ассистенты, студенты, которые его обожают — студентки, разумеется, в первую очередь, — время от времени он их всех приглашает на свою яхту, доказывает им при хорошем ветре, кто у них самый молодой, а потом они готовят в каюте дьявольский грог. Речь свою он уснащает сентенциями следующего типа: «Какое счастье, что мы выглядим моложе, чем мы есть на самом деле» — и у него дело обстоит именно так — либо: «О боги, боги, верните мне мои тридцать лет, хотя нет, мне и сорока хватило бы» — и все в том же духе. У этого человека такой переизбыток жизненной энергии, что после встречи с ним Ланквицу хватает заряда на несколько недель. Но в этот вечер происходит небольшая неувязка, чего, разумеется, никто предвидеть не может.

Они не говорят о работе; они знают друг друга еще с Гейдельберга и радуются возможности вспомнить общих знакомых, как те живут да что с ними стало. Но потом, бог весть в какой связи, коллега Фабиан подносит к уху сигару, разминает ее пальцами, чтобы услышать треск, и, закурив, вдруг изрекает:

— Интересно, что принесет седьмой съезд партии?

— Едва ли что-нибудь неожиданное, — отвечает Ланквиц.

— Повсеместно — два выходных дня, — говорит Фабиан, — это уже ни для кого не секрет. Ах боже, боже, становиться бы хоть на субботу и воскресенье пятидесятилетним, а того бы лучше — сорокалетним, теперь, когда в моду вошли эти прелестные короткие юбочки, тогда нам бы хоть что-нибудь перепало от этой моды.

— А для нас, — говорит Ланквиц тоном человека, который вполне сознает свое значение, — дополнительные ассигнования за успешную работу. Я думаю, там, наверху, давно уже поняли: без науки самые прекрасные прогнозы останутся лишь клочками бумаги.

— Между нами, эпикурейцами, — говорит Фабиан, — что до рейнвейна, то здесь прогнозы могли быть более благоприятными. На нашем веку нам с тобой уже не дождаться, чтобы бутылка снова стоила две марки пятьдесят. — Они чокаются, и Фабиан продолжает: — Мы, простые учителишки в университетах, и без того стараемся по мере наших сил заслужить упомянутые тобой ассигнования, но, дай срок, над Олимпом уже сгустились тучи, скоро дойдет очередь и до вас, аристократов.

Ланквиц хмурит густые брови:

— Что это значит?

— А ты не меняешься, — констатирует коллега. — Высоко вознесенный над унылыми буднями, он невозмутимо вращается по своей непознаваемой исследовательской орбите.

Теперь Ланквиц в упор глядит на коллегу.

— В каком смысле до нас дойдет очередь? Выражайся, пожалуйста, яснее.

И коллега, который, будучи представителем множества общественных организаций, заседает во множестве комитетов и советов, догадывается наконец, что Ланквиц и в самом деле не понимает, о чем идет речь. Такое безмятежное неведение его раздражает. Он говорит:

— Ты только не рассердись на меня, но придется тебе покинуть твою башню из слоновой кости. Сдается мне, ты проспал конференцию работников высшей школы.