Дитер Нолль - Киппенберг

Я пребывал в растерянности. Было бы куда как хорошо уклониться от схватки, но тогда я угожу в ужасный переплет, в неразрешимый конфликт. Ведь вызвать гнев Ланквица могли только наши предварительные переговоры с отделом химии. Но тем самым дело касалось новой технологии, о которой шеф даже и не подозревал, а уж здесь я не собирался уступать ни пяди. Потому что именно в этой связи я два года назад, первый и последний раз в жизни, не только санкционировал безответственное решение, но и — пусть даже против воли — оказал ему поддержку.

По счастью, мне вспомнился Босков. Кто вздумает дать мне отставку, тому сперва придется иметь дело с Босковом и со всей нашей парторганизацией. Я не знал, как поступает партгруппа в подобных случаях. Может, она ставит вопрос на голосование: этого мы, к примеру, поддержим, а этого предоставим своей участи. Может, кто-нибудь из них проголосует за меня без всякой охоты, так или иначе, до сих пор Босков всегда добивался единогласия. А уж убрать с дороги Боскова — это старику не под силу! Он и пробовать не станет, а следовательно, все это блеф и пустые разговорчики. То есть сейчас он выражает свое искреннее мнение, но говорит в состоянии аффекта и до конца свои слова не продумал. Надо заставить его слегка призадуматься, тогда он сам по себе обмякнет.

— Но и это еще не все, — продолжал Ланквиц.

Голосом, который постепенно утрачивал обвинительные интонации и приобретал жалобные, он зачитал длинный список моих прегрешений. Я услышал только последние из них. Так вот, упрекать меня в том, что я сорвал важные исследовательские замыслы, было абсурдно, зато чистой правдой было утверждение, что я обозвал кандидатскую диссертацию, возникшую под эгидой Кортнера, старомодной дребеденью. Правда, я предварительно ознакомился с ней, что Ланквиц отрицал… И даже если верить его утверждению, будто мои слова оказали воздействие на обоих рецензентов, хороши тогда, значит, были эти рецензенты. Упреки такого рода как-то не соответствовали уровню шефа. И вообще, меня уж скорей следовало упрекнут в обратном: я слишком терпимо отнесся к упомянутому питомцу Кортнера, который вот уже четыре года, как присосался к нашему институту, так и не предъявив кафедре свою заплесневелую дребедень. Если мы с Ланквицем и вели какое-то подобие родственного хозяйства, оно не шло ни в какое сравнение с фокусами Кортнера, который выбирал себе любимчиков по протекции или связям, пристраивал их и проталкивал.

— …но и это еще не все, — сказал Ланквиц, — ко всему прочему ты оттягал для своей группы больше чем половину годового фонда!

— Без паники, — немедленно среагировал я. Когда речь заходила о деньгах, я становился таким же мелочным и так же терял чувство юмора, как Ланквиц. — Не забывай: именно я добился такого увеличения фондов, что ты, получая теперь половину, имеешь в два раза больше, чем раньше, когда ты получал три четверти.

Но Ланквиц не желал слушать никаких доводов.

— А четыре штатные единицы, которые нам выделили дополнительно?! Ты все их у меня выканючил для своей группы.

Я выпрямился в кресле.

— Вот как, — сказал я и, снова откинувшись на спинку, замолчал.

Не выканючил я у него эти четыре ставки, а откупил. И было это два года назад. Просто удивительно, что Ланквиц до сих пор вспоминает об этой сделке между двумя барышниками. Об этом ему вспоминать не следовало, нет, о чем о чем, только не об этом. Четыре штатные единицы в ту пору едва ли смягчили моральный гнет, под которым я находился, когда запихивал разработку Харры себе в сейф. Из всех неблаговидных сделок между мной и Ланквицем эта, пожалуй, была самая неблаговидная. Она и по сей день представляла меня в невыгодном свете, например в глазах фрау Дитрих, которая, конечно, не могла знать все тайные мотивы, но многое подозревала. Так что и мне лучше было не задумываться о том, как оно все тогда было: некое учреждение запросило у Ланквица отзыв на тему, можно ли синтезировать некое лекарственное вещество. Теперь это же некое учреждение заказало некую японскую установку, и заказало ее на основе отрицательного ланквицевского отзыва, где было сказано: не представляется возможным. Отзыв пошел за подписью Ланквица и Кортнера. А месяц спустя заявился Харра, который ухватил это самое определенное вещество просто потому, что оно имелось тогда в институте, и положил на стол решение проблемы, которое обращало весь отзыв Ланквица в пустой клочок бумаги. О господи, какой поднялся шум, какой поднялся гам, и все из-за чего — из-за чести мундира. Ведь ученые, подобные Ланквицу, как всем известно, никогда не ошибаются. Причем никакого ущерба чести Ланквица это не наносило: найти решение, которое нашел Харра, Ланквиц не мог бы при всем желании, и ничего в этом зазорного не было. Все равно: отзыв обратно не берут, никоим образом. Тогда, помнится, даже Шарлотту, которая и по сей день не знает всех обстоятельств дела, подослали ко мне: почему я ни за что ни про что хочу так больно обидеть ее старенького папочку? Да в ту пору Ланквиц уступил бы мне не четыре штатные единицы, а сорок четыре, лишь бы купить такой ценой мое молчание, пусть на некоторое время, на недолгий срок, до тех пор, пока отзыв не утратит своей актуальности, другими словами, на год-два, да, именно на те два года, которых сегодня недостает разработке до промышленной пригодности.

Босков, не чинясь, назвал бы такое поведение саботажем.

Но и Босков был введен в заблуждение. Ему отвели роль божьего суда, приговору которого Ланквиц, по моему настоянию, подчинился бы: если Босков выйдет на нужного человека, тогда ничего не поделаешь, тогда отзыв летит к черту. Но Босков не вышел на нужного человека, в чем нет ничего удивительного, потому что никто не сказал ему, куда надо обращаться. Босков побегал-побегал без всякого толку: в ту пору кое-где правая рука явно не знала, что делает левая, — так случается на белом свете.

Так вот, если Ланквиц сию же секунду не перейдет к делу, придется немного освежить его память и напомнить ему, как тогда обстояло дело с отзывом, хоть и не по нутру мне умышленно обижать старика.

Мне вдруг стало его жаль, уж и не знаю почему. Ведь как ни крути, а в те времена, когда я отыскивал свой путь в науке, Ланквиц был моим учителем и образцом для подражания. Может, тогда я плохо знал жизнь и питал кучу всяких иллюзий, но, если почитание было искренним, после него всегда сохранится какой-то остаток уважения и тепла. Под руководством этого человека я прошел свой путь в химии и фармакологии и добрался до невспаханной целины, я никогда не задавался вопросом, чего ради Ланквиц меня продвигает, и всегда жалел, что с какого-то момента старик уже не мог больше следовать за мной.